Желаю, чтобы все
Название: Вечер в Митилене
Автор: КаМея
Бета: Katenike, Fekolka и Remi Lark
Размер:, мини, 3176 слов
Пейринг/Персонажи: Аристотель, Каллисфен, Теофраст, рабы Аристотеля
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: R— NC-17
Краткое содержание: Аристотель получает предложение, от которого не может отказаться, а Каллисфен слышит то, что ему совсем не нравится
Примечание/Предупреждения: Сомнительное согласие
читать дальшеДень клонился к закату. Длинные тени легли на узкие улочки Митилены, а там, где лучи заходящего солнца ещё освещали стены домов, побелённая штукатурка сияла не хуже пентеликонского мрамора. Но хотя до темноты ещё оставалось время, Каллисфен спешил домой, подгоняемый обидой и злостью. Воистину прав был Эзоп, назвав язык худшим из бедствий человеческих! Гнусные льстецы заискивают перед дядей, заверяя его, какая-де честь для их города, что ученик великого Платона избрал его своим пристанищем, а за глаза…
Задумавшись, Каллисфен поскользнулся на рыбьих потрохах, чуть не упал, выругался и далее шёл, внимательнее глядя под ноги. Маленькое происшествие напомнило ему, что к обеду будет скорпена с диким луком, запечённая в молоке, но даже предвкушение лакомого блюда не убавило накипевшего раздражения – не только на злоязыких митиленцев, но и на самого Аристотеля. Отчасти, думал Каллисфен, дядя сам даёт повод для сплетен своим пристрастием к роскоши. Не говоря уж об этом масле, будь оно проклято, чего стоят и затейливая причёска с завитками, прикрывающими некрасивый высокий лоб, и унизанные перстнями пальцы, и вычурная обувь! А благовония – которые, между прочим, ценятся на вес золота! А наряды!
И Пифиаде дядя позволяет совсем уж возмутительную роскошь. Нет бы жениться на достойной эллинке из хорошего рода – взял племянницу выбившегося в тираны евнуха. Приданое тот, правда, дал богатое, но надолго ли хватит его при расточительности Пифиады, привыкшей к азиатской роскоши и изнеженности? Всего несколько дней назад Аристотель подарил ей хитон из прозрачной косской ткани в цену хорошего раба! Да и выйти в таком прилично разве что гетере. Впрочем, болезненная Пифиада почти не выходит из дома, не во всякий праздник даже; зато как на праздник наряжается по несколько раз в день. Каллисфену вспомнилась язвительная сатира Семонида Аморгосского о дурных жёнах, произошедших от разных скверных животных: свиньи, обезьяны, лисы, осла. Пифиада явно вела свой род от длинногривой щеголихи-кобылы:
Иная род ведёт от пышного коня:
Заботы, чёрный труд – ей это не под стать.
Коснуться мельницы, взять в руки решето,
Куда там! – труд велик из дому выместь сор.
К печи подсесть – ни-ни! – от копоти бежит.
Насильно мил ей муж. Привычку завела
Купаться дважды в день и трижды, коль досуг.
А умащениям – ни меры, ни числа.
Распустит локонов гривастую волну,
Цветами обовьёт и ходит целый день.
Пожалуй, зрелище прекрасное – жена,
Как эта, для иных, для мужа – сущий бич!
Конечно, если он не царь или богач,
Чтоб тешиться такой ненужной мишурой.
Сейчас, конечно, не времена Семонида, чтобы хозяйка сама молола зерно или подметала пол, но ведь Пифиада и рабыням своим не позволяет ничего делать по дому – она-де не потерпит, чтобы за ней ухаживали огрубевшими от работы руками! Вот и бездельничают две дармоедки – будто одной недостаточно – Олимпия сооружает Пифиаде замысловатые причёски и несколько раз в день растирает госпожу благовониями, а Амбракида занимается нарядами: чуть не каждый день перетряхивает и проветривает в саду содержимое многочисленных сундуков, а потом перекладывает ароматными травами, чтобы не завелась моль, не попортили мыши.
Как раз этим рабыня и заканчивала заниматься, когда Каллисфен вошёл в ворота. Хитоны и химатионы были уже убраны, и Амбракида, видимо, позвала Пиррея, чтобы отнести сундук в гинекей, да решила заодно воспользоваться свободным временем – всё равно ей до самой ночи, когда понадобится помочь госпоже приготовиться ко сну, нечего будет делать. И теперь лентяйка стояла на коленях перед Пирреем и щедро награждала его теми ласками, которые Геба дарила Гераклу в их первые ночи, пока соблюдала обет девственности. Руками она ласкала свои небольшие крепкие груди, а Пиррей, раскрасневшийся и пыхтящий, запустил руки в её искусно заплетённые косы – стричь бездельниц Пифиада тоже не позволяла, не желая, чтобы её окружали «мужеподобные образины».
Каллисфен предстал перед любовниками как раз в тот момент, когда Пиррей, хрюкнув, как забирающийся на свиноматку хряк, достиг вершины наслаждения и излился. Увидев племянника хозяина, он покраснел ещё сильнее, едва не под цвет своих огненных волос, и оттолкнул от себя подругу. Амбракида, выпустив его фаллос изо рта, резво вскочила, поперхнулась и закашлялась; семя потекло по её подбородку и закапало на грудь.
– Никчёмные бездельники! – рявкнул Каллисфен. – Разве вам больше нечем заняться, кроме как лизаться друг с другом?!
– Господин, я как раз закончила с одеждой хозяйки, – испуганно затараторила Амбракида, – нужно было успеть до темноты, а теперь я ей до ночи не понадоблюсь, и я ведь не отдавалась Пиррею, а только приласкала немножко, не гневайся, господин!
– Амбракида попросила меня отнести сундук, вот я и… – Пиррей замялся, уткнувшись взглядом в отработавший фаллос. Раб был куплен у сидонского торговца пурпуром и некогда подвергся безобразной варварской процедуре обрезания. При виде позорно голой красной головки, ещё блестящей от слюны, Каллисфен вконец рассердился:
– Так бери его и убирайся к воронам!
Раб поспешно схватил сундук и скрылся во внутренних покоях.
Каллисфен перевёл взгляд на Амбракиду. Девушка стояла перед ним в спущенной до пояса эксомиде, кожа её, то ли от вечерней прохлады, то ли от страха, покрылась мурашками, груди, на которых подсыхало семя Пиррея, напряглись так, что соски стали похожи на спелые ягоды. С Каллисфеном не раз бывало, что гнев перерастал в нем в вожделение, и сейчас это произошло в очередной раз.
– Если тебе нечего делать, – сказал он, распустив химатион и задирая подол хитона, – доставь такое же удовольствие своему господину.
– Но, хозяин… – растерянно моргая, пролепетала Амбракида. Любимица Пифиады не привыкла к подобному обращению.
– Ты меня слышала? И разденься совсем!
Амбракида развязала плетёный поясок, позволив эксомиде сползти к ногам, и опустилась перед Каллисфеном на колени, обхватив руками его ягодицы. Пока кончик языка играл с крайней плотью, дразня и поддевая, пальцы девушки тискали рыхлые, обложившиеся жирком полушария хозяйского зада. Она явно старалась изо всех сил, но никак не могла достичь результата: фаллос Каллисфена по-прежнему висел, как выстиранная тряпица.
– Кончай мять мой зад, ты не тесто месишь! И возьми фаллос как следует, на пирреевом ты лакедемонский военный пеан играла, а на моём – погребальную песнь!
Амбракида принялась усердно елозить губами по фаллосу, то забирая его в рот насколько возможно, то соскальзывая к самой головке. Наконец её старания увенчались успехом: вялая плоть стала оживать, налилась силой и уставилась вперёд, как взятое наизготовку копьё.
– Наконец-то, – буркнул Каллисфен, – а теперь встань и наклонись, я хочу взять тебя полностью.
– Господин! – ахнула девушка. Глаза её наполнились слезами. – Умоляю тебя…
– Делай, что велено, бездельница, не то прикажу выпороть! Пусть хоть какой-то прок от тебя будет!
Приказать выпороть Амбракиду Каллисфен, конечно, не мог – она принадлежала не ему, а Аристотелю, – и девушка медлила. Разъярённый Каллисфен схватил её за растрепавшиеся косы и рывком поставил на ноги. Амбракида вскрикнула от боли.
– Замолчи, дрянь! – Каллисфен не терпел, когда его любовники и любовницы кричали во время соития.
Закусив губу, Амбракида покорно нагнулась. Она была слишком худой на вкус Каллисфена: ни капли жира, цепочка выступивших позвонков – «Как будто дядя её плохо кормит», с раздражением подумал он, – маленькие груди и крепкие яблочки ягодиц, уместившиеся в ладонях. От неё пахло благовониями, и Каллисфен с сожалением вспомнил о законе мудрого Солона, запретившего рабам умащаться маслом. Впрочем, щель есть щель, решил он и запустил руку между ног девушки. Пальцы лишь слегка увлажнились: Амбракида не успела толком возбудиться во время любовных игр с Пирреем. Лоно её было гладким, и хотя Каллисфену не понравилось, что рабыня выщипывает волосы, будто благородная госпожа, это было лучше, чем тыкаться фаллосом в щётку непривилегированных рабынь, не имевших времени для ухода за собой. Но вот нижние губы были несоразмерно большими и некрасиво торчали из-под верхних, будто расплющенные лепёшки. Каллисфен раздвинул было ягодицы девушки и примерился к аккуратной дырочке, но подумал, что Амбракида ведь не готовилась, а месить навоз у него не было никакого желания. Его уже трясло от нетерпения, и он, поплевав на ладонь и наспех размазав слюну по фаллосу, вошёл в тесное нутро.
Смазки было мало, а не желавшая соития Амбракида была слишком напряжена, хоть и старалась быть покорной. Каллисфен зло долбился в неё, заставляя девушку жалобно стонать, потом, не выдержав, прошипел: «Шевелись, ленивица» и сильно дёрнул её за ухо. Амбракида всхлипнула и усерднее заработала бёдрами, стараясь попадать в такт его движений. Наконец Каллисфен добрался до вершины наслаждения – увы, отнюдь не Олимпа, а его излияние никак нельзя было сравнить с буйным разливом разгневанного Скамандра.
– Даже для такого простого дела ты не годишься, неумёха, – проворчал Каллисфен. Амбракида, лепеча извинения, дрожащими руками подобрала эксомиду.
– Дай сюда, – Каллисфен обтёр фаллос и сунул эксомиду обратно в руки девушке. Та накинула одежду и ещё непослушными пальцами пыталась завязать пояс, когда в сад вышел Аристотель.
– Ты уже вернулся? – удивился он, увидев племянника. – И сразу решил отдать дань Приапу?
– Я застал её ублажающей Пиррея и решил: пусть сделает хоть что-то полезное.
– Дети, которых она может родить от Пиррея, тоже будут полезны в хозяйстве, – возразил Аристотель и тут заметил заплаканные глаза и распухшие искусанные губы Амбракиды. – Покажи-ка, – он приподнял подол её эксомиды и, нахмурившись, осмотрел ссадины на бёдрах. – Ступай, я пришлю тебе мазь. И скажи Тихону, чтобы подавал обед.
Амбракида, облегчённо вздохнув, поплелась в дом. Аристотель недовольно продолжал:
– Ты повредил ей кожу. Если тебе нравится грубость в афродитиных играх, разве мало в городе порне, согласных на всё за пару оболов?
– И поделом бездельнице. Давно пора её наказать.
– Амбракида – работящая и послушная девушка, и Пифиада довольна, в каком порядке она содержит её наряды. Сам же вечно призываешь меня к бережливости, а потом дурно обращаешься с рабами. Но довольно об этом, пора обедать, Теофраст уже здесь. Кроме того, у меня есть важная новость, и я спешу ею с тобой поделиться.
Каллисфен, в общем-то, признавал, что Амбракида не так уж виновата в том, что в доме для неё недостаточно работы. Это всё дядя, с его любовью к роскоши, позволяет благоденствовать дармоедам. Но ничего, после того, как Аристотель узнает, какие сплетни ходят о нём по Митилене, он, наконец, должен озаботиться подобающей философу умеренностью.
– У меня тоже есть новость, и я уверен, она заставит тебя многое переменить, – ответил Каллисфен, направляясь следом за Аристотелем в дом.
Скорпена пахла божественно, но хотя Каллисфен и был большим любителем вкусно поесть, да вдобавок изрядно проголодался за день, сегодня аромат кушанья лишь в очередной раз напомнил ему о расточительности дяди. Он без особого удовольствия принялся за еду, хмуро бросив Теофрасту: «Радуйся, Тиртам!» Прозвища, данного дядей любимому ученику, Каллисфен не одобрял. Богоречивый! Как бы не обиделись завистливые боги на такое сравнение…
– Новость, о которой я тебе говорил, – сказал Аристотель, обмакивая лепёшку в соус, – это приглашение от Филиппа, басилевса Македонии. Ему нужен наставник для сына, Александра, и Гермий присоветовал меня.
– Погоди, – удивился Каллисфен. – Сын Филиппа ещё совсем ребёнок, насколько я помню?
– Ему тринадцать.
– Тринадцать?! – ахнул Каллисфен и, уже не владея собой, разразился гневной тирадой: – Кем тебя считает Гермий – школьным учителем?! Конечно, чего ждать от евнуха, кроме раболепия перед владыками! Или он хочет обеспечить тебя доходным ремеслом, чтобы ты мог удовлетворять прихоти его изнеженной племянницы, которая даже сыновей тебе родить не может!
Теофраст, обсасывавший плавник скорпены, замер от удивления. Аристотель укоризненно покачал головой:
– Что с тобой сегодня? Гермий и Пифиада и твои родственники, будь добр относиться к ним с почтением. И не вина Пифиады, что боги не дали ей крепкого здоровья.
– А Гермий и Филипп отнеслись к тебе с почтением, когда предложили нянчиться с мальчишкой?
– Мальчишками. Вместе с Александром будут учиться и сыновья знатных македонян. Иначе какой будет прок от самого мудрого правителя, если его советниками станут невежды?
– Так и есть – школьный учитель! Постой, ты сказал – будут? Так ты согласился?
– Конечно. Разве воспитать хорошего правителя – не лучшее, что может совершить философ?
– Но ребёнок… Отчего не подождать несколько лет, пока он не станет юношей?
– Детская душа ещё не оформлена, она податлива, как глина, можно лепить её по своему разумению. Не хочу повторить ошибку Платона c Дионисием.
– Но ведь уйдут годы!
– Как же иначе? Чтобы дождаться плодов от саженца, нужно долго его выращивать.
– А если попадётся пустоцвет? Вдруг сын Филиппа окажется глупцом? Трудно судить об уме ребёнка. Можно предполагать, что выйдет из юноши, но ведь даже великий Платон ошибся в Дионисии, хотя тот был уже зрелым мужем.
– Филипп немало пишет об уме Александра.
– Почти любой отец рад хвалиться сыном, даже если тот и не заслуживает похвал. Глаза родителей часто бывают слепы.
– Филипп не ограничивается голословными похвалами, приводит и доказательства: рассказывает, например, как Александр укротил коня, с которым никто не мог справиться.
– Не сомневаюсь, что знатный македонянин умеет ездить верхом, – язвительно рассмеялся Каллисфен. – Ещё Фукидид называл македонскую конницу лучшей в Элладе, а уж он-то видел её в деле!
– Однако же никто из этих прекрасных конников не совладал с тем жеребцом, тогда как мальчику Александру это удалось.
– Ладно, пусть так. Только с чего ты решил, дядя, что из хорошего наездника непременно должен получиться хороший философ?
– Я вовсе не утверждаю этого наверняка, я всего лишь говорю, что если мальчик сумел превзойти взрослых, это свидетельствует о его уме.
– Но как определить степень развития ума филиппова сына, даже не видя его?
– Только увидев. И если окажется, что Филипп преувеличил достоинства сына – что ж, не станет ведь он принуждать меня стать его учителем.
– Дядя, поехать в Македонию – не то, что сходить в лавку и уйти, ничего не купив, если товар показался плох!
– Наследник македонской диадемы – не товар, а возможность воспитать достойного правителя стоит риска неоправданной поездки. Впрочем, не такой уж неоправданной: если македонский басилеид и не стоит того, чтобы его обучать, то Македония уж точно стоит того, чтобы её изучать. И не ты ли как-то сказал, что Митилена слишком мала для меня?
– Мала, но ведь и Пелла не намного больше. Твоё место в Афинах!
– Что ж, Филипп должен щедро заплатить за обучение сына, этого должно хватить на устройство школы.
– Но как её устроить, ведь ты не сможешь купить землю в Афинах, разве что тебе пожалуют гражданство?
– Простак, – усмехнулся до сих пор молча смаковавший обед Теофраст. – Через подставное лицо, как делают метеки.
– Да, придётся так и поступить, – согласился Аристотель. – Но сейчас рано говорить об Афинах. Каллисфен, я не принуждаю тебя ехать со мной, но советую это сделать. Митилена мала и для тебя, и в этом, я полагаю, кроется причина твоей раздражительности. Да и влажность морского воздуха нехороша для тучных людей.
Не любивший упоминания о своей полноте Каллисфен мрачно уставился в блюдо с рыбой. Теофраст заговорил снова:
– В самом деле, отчего бы тебе не поехать? Может быть, напишешь в дополнение к своей «Греческой истории» ещё и «Македонскую»? При македонском дворе творили многие выдающиеся умы. Вот Еврипид сочинил там «Вакханок», лучшую свою вещь, возможно, и к тебе снизойдут Музы?
– А потом его съели собаки, – проворчал Каллисфен.
– Это всего лишь глупые сплетни, – возразил Аристотель.
– Да, о сплетнях, – снова начал злиться Каллисфен. – Помнишь, я собирался сказать тебе нечто важное? Так вот что я услышал сегодня от Ликона, и явно не он сочинитель этой гадости, она уже гуляла по городу, – что масло, ванны из которого ты принимаешь, ты якобы затем продаёшь!
– Ванны помогают при моей желудочной болезни, – пожал плечами Аристотель, с удовольствием обсасывая хвост скорпены, – а что до якобы продажи масла – в следующий раз спроси у Ликона имена тех, кому я его продавал. Ручаюсь, он не назовёт ни одного.
– И ты так спокойно относишься к тому, что люди, восхваляющие тебя, за глаза говорят о тебе всякие гадости?! – вскричал Каллисфен, едва не подскочив на стуле.
Аристотель кончил обсасывать рыбий хвост, бросил его на пол и только тогда ответил:
– За глаза пусть хоть бьют.
– Право, дядя, ты слишком терпелив!
– Избыток моего терпения восполняет недостаток твоего. Философу следует быть более сдержанным.
– И умеренным в роскоши! – Каллисфен сердито уставился на сияющие кровавыми огнями гранаты и отсвечивающую небесной голубизной бирюзу в дядиных перстнях. Одет Аристотель был, можно сказать, просто: красный хитон с белым узором в виде морских волн по подолу, подпоясанный серебряным поясом и заколотый на плечах серебряными же пряжками. Гостей сегодня не приглашали, а Теофраст был уже своим человеком в доме.
– Не стоит путать достаток с роскошью. Красиво одеваться и вкусно есть, если средства это позволяют – не значит проявлять неумеренность. Или ты считаешь, что философ должен питаться одной ячменной кашей и солёной рыбой и носить домотканое?
– Да откуда взять домотканое – ни прясть, ни ткать воспитанная по азиатскому обычаю Пифиада всё равно не умеет!
– И я согласен с этим обычаем, хоть и не одобряю варварских нравов. Пора и эллинам позабыть отжившие порядки – сейчас не гомеровские времена, чтобы хозяйка богатого дома сама трудилась.
– Нечему эллинам учиться у варваров! Когда возьму жену, не позволю ей бездельничать – женщины от скуки делаются распутными. Но вернёмся к умеренности. И в ней нужна мера – киник Диоген в своём пифосе и с единственной глиняной чашкой в качестве домашней утвари…
– Твои сведения устарели, – перебил Теофраст. – Диоген разбил свою чашку, когда увидел у ручья мальчика, пьющего из горсти.
– Тем более, показная нищета не лучше показной роскоши. Но как сможет философ постичь истину, если он, словно женщина или варвар, украшается тряпками и побрякушками? Сократ ходил босиком и в залатанном хитоне…
– А Эмпедокл – в пурпурном химатионе и золочёных сандалиях, – возразил Аристотель. – Видно, невысокого ты мнения о человеческом разуме, если считаешь, что тряпки и побрякушки могут помешать ему, как ты говоришь, постичь истину. И уж точно ни философ, и никто другой не сможет заниматься своим делом, если будет целыми днями бегать по городу, словно пёс, и собирать нелепые слухи.
– И лучше бы тебе вспоминать об умеренности, когда садишься за стол. Расстройство желудка определённо не способствует постижению истины, – с усмешкой добавил Теофраст, сделав ударение на последних словах.
– А тебе было бы лучше называться Змеиноречивым! – вскипел Каллисфен и выбежал вон, даже не сполоснув рук.
– Как бы и впрямь у него не случилось несварение, – заметил Аристотель, взглянув на почти пустое блюдо. – Съел один едва не больше нас двоих, и спор ему не помеха.
– Не в первый же раз, да и не в последний, – отмахнулся Теофраст. – Но можно ли так огорчаться из-за каких-то слухов! Быть может, философия и не средство от всех бед, но от пустяковых обид нет лучше лекарства.
– Каллисфену, увы, не достаёт трезвомыслия. Он хоть и прекрасный оратор, но человек неумный, слишком легковерный и увлекающийся.
– Однако же он весьма благонравный молодой человек. Пока другие в его возрасте играют в кости и всячески повесничают, он пишет исторический труд.
– Которому далеко до Геродота и Фукидида.
– Всё равно так лучше, чем безобразничать, как водится у молодёжи. Тебе ведь самому случилось промотать имущество и жить продажей лекарств – что тут хорошего?
– Хорошего ничего, но если молодой человек промотается, он к зрелости успеет сколотить новое состояние, как я, а у зрелого может и не хватить сил, а если хватит, он потратит лучшие годы.
– Но если уж человек не гуляет в юности…
– Может в зрелости наверстать упущенное и натворить куда худших безумств. Недостатки, свойственные возрасту, редко приносят беду. К примеру, для младенца естественно, что он не может ни ходить, ни говорить, ни есть твёрдую пищу, испражняется и мочится под себя, – а что бы ты сказал о взрослом в подобном состоянии?
– Что Атропос уже приготовила ножницы.
– Верно. Пусть юноша играет, пьёт, распутничает – это пройдёт со временем. Оттого Каллисфен меня беспокоит, что ведёт себя несвойственно возрасту. Боюсь, добром это не кончится…
– Кто знает… Туманно будущее и ведомо лишь богам, да будут они к нам благосклонны.
– Да будет так. Однако мы заспорились, уже совсем поздно, – Аристотель хлопнул в ладоши. Вошёл раб Тихон с ойнохоей, тазом и полотенцами; Аристотель и Теофраст вымыли испачканные рыбой руки. Тихон унёс принадлежности для мытья и вернулся с двумя канфарами, кратером с водой и амфорой родосского. Хорошо зная вкусы и хозяина, и гостя, он разбавил вино: пять частей воды к двум вина – Теофрасту, и пять к одной – Аристотелю.
– Человеческая природа многообразна и изменчива, – задумчиво сказал Теофраст, отпив глоток вина. – Быть может, для Каллисфена серьёзность не по возрасту станет благом, а не злом.
– Да услышат тебя боги, – ответил Аристотель, но, судя по его печальному тону, он не слишком-то в это верил. Когда Тихон, проводив гостя, вернулся, чтобы убрать со стола и подмести объедки, он всё ещё сидел, облокотясь на стол и задумчиво глядя на огоньки трёхфитильного лампиона.
Автор: КаМея
Бета: Katenike, Fekolka и Remi Lark
Размер:, мини, 3176 слов
Пейринг/Персонажи: Аристотель, Каллисфен, Теофраст, рабы Аристотеля
Категория: гет
Жанр: драма
Рейтинг: R— NC-17
Краткое содержание: Аристотель получает предложение, от которого не может отказаться, а Каллисфен слышит то, что ему совсем не нравится
Примечание/Предупреждения: Сомнительное согласие
читать дальшеДень клонился к закату. Длинные тени легли на узкие улочки Митилены, а там, где лучи заходящего солнца ещё освещали стены домов, побелённая штукатурка сияла не хуже пентеликонского мрамора. Но хотя до темноты ещё оставалось время, Каллисфен спешил домой, подгоняемый обидой и злостью. Воистину прав был Эзоп, назвав язык худшим из бедствий человеческих! Гнусные льстецы заискивают перед дядей, заверяя его, какая-де честь для их города, что ученик великого Платона избрал его своим пристанищем, а за глаза…
Задумавшись, Каллисфен поскользнулся на рыбьих потрохах, чуть не упал, выругался и далее шёл, внимательнее глядя под ноги. Маленькое происшествие напомнило ему, что к обеду будет скорпена с диким луком, запечённая в молоке, но даже предвкушение лакомого блюда не убавило накипевшего раздражения – не только на злоязыких митиленцев, но и на самого Аристотеля. Отчасти, думал Каллисфен, дядя сам даёт повод для сплетен своим пристрастием к роскоши. Не говоря уж об этом масле, будь оно проклято, чего стоят и затейливая причёска с завитками, прикрывающими некрасивый высокий лоб, и унизанные перстнями пальцы, и вычурная обувь! А благовония – которые, между прочим, ценятся на вес золота! А наряды!
И Пифиаде дядя позволяет совсем уж возмутительную роскошь. Нет бы жениться на достойной эллинке из хорошего рода – взял племянницу выбившегося в тираны евнуха. Приданое тот, правда, дал богатое, но надолго ли хватит его при расточительности Пифиады, привыкшей к азиатской роскоши и изнеженности? Всего несколько дней назад Аристотель подарил ей хитон из прозрачной косской ткани в цену хорошего раба! Да и выйти в таком прилично разве что гетере. Впрочем, болезненная Пифиада почти не выходит из дома, не во всякий праздник даже; зато как на праздник наряжается по несколько раз в день. Каллисфену вспомнилась язвительная сатира Семонида Аморгосского о дурных жёнах, произошедших от разных скверных животных: свиньи, обезьяны, лисы, осла. Пифиада явно вела свой род от длинногривой щеголихи-кобылы:
Иная род ведёт от пышного коня:
Заботы, чёрный труд – ей это не под стать.
Коснуться мельницы, взять в руки решето,
Куда там! – труд велик из дому выместь сор.
К печи подсесть – ни-ни! – от копоти бежит.
Насильно мил ей муж. Привычку завела
Купаться дважды в день и трижды, коль досуг.
А умащениям – ни меры, ни числа.
Распустит локонов гривастую волну,
Цветами обовьёт и ходит целый день.
Пожалуй, зрелище прекрасное – жена,
Как эта, для иных, для мужа – сущий бич!
Конечно, если он не царь или богач,
Чтоб тешиться такой ненужной мишурой.
Сейчас, конечно, не времена Семонида, чтобы хозяйка сама молола зерно или подметала пол, но ведь Пифиада и рабыням своим не позволяет ничего делать по дому – она-де не потерпит, чтобы за ней ухаживали огрубевшими от работы руками! Вот и бездельничают две дармоедки – будто одной недостаточно – Олимпия сооружает Пифиаде замысловатые причёски и несколько раз в день растирает госпожу благовониями, а Амбракида занимается нарядами: чуть не каждый день перетряхивает и проветривает в саду содержимое многочисленных сундуков, а потом перекладывает ароматными травами, чтобы не завелась моль, не попортили мыши.
Как раз этим рабыня и заканчивала заниматься, когда Каллисфен вошёл в ворота. Хитоны и химатионы были уже убраны, и Амбракида, видимо, позвала Пиррея, чтобы отнести сундук в гинекей, да решила заодно воспользоваться свободным временем – всё равно ей до самой ночи, когда понадобится помочь госпоже приготовиться ко сну, нечего будет делать. И теперь лентяйка стояла на коленях перед Пирреем и щедро награждала его теми ласками, которые Геба дарила Гераклу в их первые ночи, пока соблюдала обет девственности. Руками она ласкала свои небольшие крепкие груди, а Пиррей, раскрасневшийся и пыхтящий, запустил руки в её искусно заплетённые косы – стричь бездельниц Пифиада тоже не позволяла, не желая, чтобы её окружали «мужеподобные образины».
Каллисфен предстал перед любовниками как раз в тот момент, когда Пиррей, хрюкнув, как забирающийся на свиноматку хряк, достиг вершины наслаждения и излился. Увидев племянника хозяина, он покраснел ещё сильнее, едва не под цвет своих огненных волос, и оттолкнул от себя подругу. Амбракида, выпустив его фаллос изо рта, резво вскочила, поперхнулась и закашлялась; семя потекло по её подбородку и закапало на грудь.
– Никчёмные бездельники! – рявкнул Каллисфен. – Разве вам больше нечем заняться, кроме как лизаться друг с другом?!
– Господин, я как раз закончила с одеждой хозяйки, – испуганно затараторила Амбракида, – нужно было успеть до темноты, а теперь я ей до ночи не понадоблюсь, и я ведь не отдавалась Пиррею, а только приласкала немножко, не гневайся, господин!
– Амбракида попросила меня отнести сундук, вот я и… – Пиррей замялся, уткнувшись взглядом в отработавший фаллос. Раб был куплен у сидонского торговца пурпуром и некогда подвергся безобразной варварской процедуре обрезания. При виде позорно голой красной головки, ещё блестящей от слюны, Каллисфен вконец рассердился:
– Так бери его и убирайся к воронам!
Раб поспешно схватил сундук и скрылся во внутренних покоях.
Каллисфен перевёл взгляд на Амбракиду. Девушка стояла перед ним в спущенной до пояса эксомиде, кожа её, то ли от вечерней прохлады, то ли от страха, покрылась мурашками, груди, на которых подсыхало семя Пиррея, напряглись так, что соски стали похожи на спелые ягоды. С Каллисфеном не раз бывало, что гнев перерастал в нем в вожделение, и сейчас это произошло в очередной раз.
– Если тебе нечего делать, – сказал он, распустив химатион и задирая подол хитона, – доставь такое же удовольствие своему господину.
– Но, хозяин… – растерянно моргая, пролепетала Амбракида. Любимица Пифиады не привыкла к подобному обращению.
– Ты меня слышала? И разденься совсем!
Амбракида развязала плетёный поясок, позволив эксомиде сползти к ногам, и опустилась перед Каллисфеном на колени, обхватив руками его ягодицы. Пока кончик языка играл с крайней плотью, дразня и поддевая, пальцы девушки тискали рыхлые, обложившиеся жирком полушария хозяйского зада. Она явно старалась изо всех сил, но никак не могла достичь результата: фаллос Каллисфена по-прежнему висел, как выстиранная тряпица.
– Кончай мять мой зад, ты не тесто месишь! И возьми фаллос как следует, на пирреевом ты лакедемонский военный пеан играла, а на моём – погребальную песнь!
Амбракида принялась усердно елозить губами по фаллосу, то забирая его в рот насколько возможно, то соскальзывая к самой головке. Наконец её старания увенчались успехом: вялая плоть стала оживать, налилась силой и уставилась вперёд, как взятое наизготовку копьё.
– Наконец-то, – буркнул Каллисфен, – а теперь встань и наклонись, я хочу взять тебя полностью.
– Господин! – ахнула девушка. Глаза её наполнились слезами. – Умоляю тебя…
– Делай, что велено, бездельница, не то прикажу выпороть! Пусть хоть какой-то прок от тебя будет!
Приказать выпороть Амбракиду Каллисфен, конечно, не мог – она принадлежала не ему, а Аристотелю, – и девушка медлила. Разъярённый Каллисфен схватил её за растрепавшиеся косы и рывком поставил на ноги. Амбракида вскрикнула от боли.
– Замолчи, дрянь! – Каллисфен не терпел, когда его любовники и любовницы кричали во время соития.
Закусив губу, Амбракида покорно нагнулась. Она была слишком худой на вкус Каллисфена: ни капли жира, цепочка выступивших позвонков – «Как будто дядя её плохо кормит», с раздражением подумал он, – маленькие груди и крепкие яблочки ягодиц, уместившиеся в ладонях. От неё пахло благовониями, и Каллисфен с сожалением вспомнил о законе мудрого Солона, запретившего рабам умащаться маслом. Впрочем, щель есть щель, решил он и запустил руку между ног девушки. Пальцы лишь слегка увлажнились: Амбракида не успела толком возбудиться во время любовных игр с Пирреем. Лоно её было гладким, и хотя Каллисфену не понравилось, что рабыня выщипывает волосы, будто благородная госпожа, это было лучше, чем тыкаться фаллосом в щётку непривилегированных рабынь, не имевших времени для ухода за собой. Но вот нижние губы были несоразмерно большими и некрасиво торчали из-под верхних, будто расплющенные лепёшки. Каллисфен раздвинул было ягодицы девушки и примерился к аккуратной дырочке, но подумал, что Амбракида ведь не готовилась, а месить навоз у него не было никакого желания. Его уже трясло от нетерпения, и он, поплевав на ладонь и наспех размазав слюну по фаллосу, вошёл в тесное нутро.
Смазки было мало, а не желавшая соития Амбракида была слишком напряжена, хоть и старалась быть покорной. Каллисфен зло долбился в неё, заставляя девушку жалобно стонать, потом, не выдержав, прошипел: «Шевелись, ленивица» и сильно дёрнул её за ухо. Амбракида всхлипнула и усерднее заработала бёдрами, стараясь попадать в такт его движений. Наконец Каллисфен добрался до вершины наслаждения – увы, отнюдь не Олимпа, а его излияние никак нельзя было сравнить с буйным разливом разгневанного Скамандра.
– Даже для такого простого дела ты не годишься, неумёха, – проворчал Каллисфен. Амбракида, лепеча извинения, дрожащими руками подобрала эксомиду.
– Дай сюда, – Каллисфен обтёр фаллос и сунул эксомиду обратно в руки девушке. Та накинула одежду и ещё непослушными пальцами пыталась завязать пояс, когда в сад вышел Аристотель.
– Ты уже вернулся? – удивился он, увидев племянника. – И сразу решил отдать дань Приапу?
– Я застал её ублажающей Пиррея и решил: пусть сделает хоть что-то полезное.
– Дети, которых она может родить от Пиррея, тоже будут полезны в хозяйстве, – возразил Аристотель и тут заметил заплаканные глаза и распухшие искусанные губы Амбракиды. – Покажи-ка, – он приподнял подол её эксомиды и, нахмурившись, осмотрел ссадины на бёдрах. – Ступай, я пришлю тебе мазь. И скажи Тихону, чтобы подавал обед.
Амбракида, облегчённо вздохнув, поплелась в дом. Аристотель недовольно продолжал:
– Ты повредил ей кожу. Если тебе нравится грубость в афродитиных играх, разве мало в городе порне, согласных на всё за пару оболов?
– И поделом бездельнице. Давно пора её наказать.
– Амбракида – работящая и послушная девушка, и Пифиада довольна, в каком порядке она содержит её наряды. Сам же вечно призываешь меня к бережливости, а потом дурно обращаешься с рабами. Но довольно об этом, пора обедать, Теофраст уже здесь. Кроме того, у меня есть важная новость, и я спешу ею с тобой поделиться.
Каллисфен, в общем-то, признавал, что Амбракида не так уж виновата в том, что в доме для неё недостаточно работы. Это всё дядя, с его любовью к роскоши, позволяет благоденствовать дармоедам. Но ничего, после того, как Аристотель узнает, какие сплетни ходят о нём по Митилене, он, наконец, должен озаботиться подобающей философу умеренностью.
– У меня тоже есть новость, и я уверен, она заставит тебя многое переменить, – ответил Каллисфен, направляясь следом за Аристотелем в дом.
Скорпена пахла божественно, но хотя Каллисфен и был большим любителем вкусно поесть, да вдобавок изрядно проголодался за день, сегодня аромат кушанья лишь в очередной раз напомнил ему о расточительности дяди. Он без особого удовольствия принялся за еду, хмуро бросив Теофрасту: «Радуйся, Тиртам!» Прозвища, данного дядей любимому ученику, Каллисфен не одобрял. Богоречивый! Как бы не обиделись завистливые боги на такое сравнение…
– Новость, о которой я тебе говорил, – сказал Аристотель, обмакивая лепёшку в соус, – это приглашение от Филиппа, басилевса Македонии. Ему нужен наставник для сына, Александра, и Гермий присоветовал меня.
– Погоди, – удивился Каллисфен. – Сын Филиппа ещё совсем ребёнок, насколько я помню?
– Ему тринадцать.
– Тринадцать?! – ахнул Каллисфен и, уже не владея собой, разразился гневной тирадой: – Кем тебя считает Гермий – школьным учителем?! Конечно, чего ждать от евнуха, кроме раболепия перед владыками! Или он хочет обеспечить тебя доходным ремеслом, чтобы ты мог удовлетворять прихоти его изнеженной племянницы, которая даже сыновей тебе родить не может!
Теофраст, обсасывавший плавник скорпены, замер от удивления. Аристотель укоризненно покачал головой:
– Что с тобой сегодня? Гермий и Пифиада и твои родственники, будь добр относиться к ним с почтением. И не вина Пифиады, что боги не дали ей крепкого здоровья.
– А Гермий и Филипп отнеслись к тебе с почтением, когда предложили нянчиться с мальчишкой?
– Мальчишками. Вместе с Александром будут учиться и сыновья знатных македонян. Иначе какой будет прок от самого мудрого правителя, если его советниками станут невежды?
– Так и есть – школьный учитель! Постой, ты сказал – будут? Так ты согласился?
– Конечно. Разве воспитать хорошего правителя – не лучшее, что может совершить философ?
– Но ребёнок… Отчего не подождать несколько лет, пока он не станет юношей?
– Детская душа ещё не оформлена, она податлива, как глина, можно лепить её по своему разумению. Не хочу повторить ошибку Платона c Дионисием.
– Но ведь уйдут годы!
– Как же иначе? Чтобы дождаться плодов от саженца, нужно долго его выращивать.
– А если попадётся пустоцвет? Вдруг сын Филиппа окажется глупцом? Трудно судить об уме ребёнка. Можно предполагать, что выйдет из юноши, но ведь даже великий Платон ошибся в Дионисии, хотя тот был уже зрелым мужем.
– Филипп немало пишет об уме Александра.
– Почти любой отец рад хвалиться сыном, даже если тот и не заслуживает похвал. Глаза родителей часто бывают слепы.
– Филипп не ограничивается голословными похвалами, приводит и доказательства: рассказывает, например, как Александр укротил коня, с которым никто не мог справиться.
– Не сомневаюсь, что знатный македонянин умеет ездить верхом, – язвительно рассмеялся Каллисфен. – Ещё Фукидид называл македонскую конницу лучшей в Элладе, а уж он-то видел её в деле!
– Однако же никто из этих прекрасных конников не совладал с тем жеребцом, тогда как мальчику Александру это удалось.
– Ладно, пусть так. Только с чего ты решил, дядя, что из хорошего наездника непременно должен получиться хороший философ?
– Я вовсе не утверждаю этого наверняка, я всего лишь говорю, что если мальчик сумел превзойти взрослых, это свидетельствует о его уме.
– Но как определить степень развития ума филиппова сына, даже не видя его?
– Только увидев. И если окажется, что Филипп преувеличил достоинства сына – что ж, не станет ведь он принуждать меня стать его учителем.
– Дядя, поехать в Македонию – не то, что сходить в лавку и уйти, ничего не купив, если товар показался плох!
– Наследник македонской диадемы – не товар, а возможность воспитать достойного правителя стоит риска неоправданной поездки. Впрочем, не такой уж неоправданной: если македонский басилеид и не стоит того, чтобы его обучать, то Македония уж точно стоит того, чтобы её изучать. И не ты ли как-то сказал, что Митилена слишком мала для меня?
– Мала, но ведь и Пелла не намного больше. Твоё место в Афинах!
– Что ж, Филипп должен щедро заплатить за обучение сына, этого должно хватить на устройство школы.
– Но как её устроить, ведь ты не сможешь купить землю в Афинах, разве что тебе пожалуют гражданство?
– Простак, – усмехнулся до сих пор молча смаковавший обед Теофраст. – Через подставное лицо, как делают метеки.
– Да, придётся так и поступить, – согласился Аристотель. – Но сейчас рано говорить об Афинах. Каллисфен, я не принуждаю тебя ехать со мной, но советую это сделать. Митилена мала и для тебя, и в этом, я полагаю, кроется причина твоей раздражительности. Да и влажность морского воздуха нехороша для тучных людей.
Не любивший упоминания о своей полноте Каллисфен мрачно уставился в блюдо с рыбой. Теофраст заговорил снова:
– В самом деле, отчего бы тебе не поехать? Может быть, напишешь в дополнение к своей «Греческой истории» ещё и «Македонскую»? При македонском дворе творили многие выдающиеся умы. Вот Еврипид сочинил там «Вакханок», лучшую свою вещь, возможно, и к тебе снизойдут Музы?
– А потом его съели собаки, – проворчал Каллисфен.
– Это всего лишь глупые сплетни, – возразил Аристотель.
– Да, о сплетнях, – снова начал злиться Каллисфен. – Помнишь, я собирался сказать тебе нечто важное? Так вот что я услышал сегодня от Ликона, и явно не он сочинитель этой гадости, она уже гуляла по городу, – что масло, ванны из которого ты принимаешь, ты якобы затем продаёшь!
– Ванны помогают при моей желудочной болезни, – пожал плечами Аристотель, с удовольствием обсасывая хвост скорпены, – а что до якобы продажи масла – в следующий раз спроси у Ликона имена тех, кому я его продавал. Ручаюсь, он не назовёт ни одного.
– И ты так спокойно относишься к тому, что люди, восхваляющие тебя, за глаза говорят о тебе всякие гадости?! – вскричал Каллисфен, едва не подскочив на стуле.
Аристотель кончил обсасывать рыбий хвост, бросил его на пол и только тогда ответил:
– За глаза пусть хоть бьют.
– Право, дядя, ты слишком терпелив!
– Избыток моего терпения восполняет недостаток твоего. Философу следует быть более сдержанным.
– И умеренным в роскоши! – Каллисфен сердито уставился на сияющие кровавыми огнями гранаты и отсвечивающую небесной голубизной бирюзу в дядиных перстнях. Одет Аристотель был, можно сказать, просто: красный хитон с белым узором в виде морских волн по подолу, подпоясанный серебряным поясом и заколотый на плечах серебряными же пряжками. Гостей сегодня не приглашали, а Теофраст был уже своим человеком в доме.
– Не стоит путать достаток с роскошью. Красиво одеваться и вкусно есть, если средства это позволяют – не значит проявлять неумеренность. Или ты считаешь, что философ должен питаться одной ячменной кашей и солёной рыбой и носить домотканое?
– Да откуда взять домотканое – ни прясть, ни ткать воспитанная по азиатскому обычаю Пифиада всё равно не умеет!
– И я согласен с этим обычаем, хоть и не одобряю варварских нравов. Пора и эллинам позабыть отжившие порядки – сейчас не гомеровские времена, чтобы хозяйка богатого дома сама трудилась.
– Нечему эллинам учиться у варваров! Когда возьму жену, не позволю ей бездельничать – женщины от скуки делаются распутными. Но вернёмся к умеренности. И в ней нужна мера – киник Диоген в своём пифосе и с единственной глиняной чашкой в качестве домашней утвари…
– Твои сведения устарели, – перебил Теофраст. – Диоген разбил свою чашку, когда увидел у ручья мальчика, пьющего из горсти.
– Тем более, показная нищета не лучше показной роскоши. Но как сможет философ постичь истину, если он, словно женщина или варвар, украшается тряпками и побрякушками? Сократ ходил босиком и в залатанном хитоне…
– А Эмпедокл – в пурпурном химатионе и золочёных сандалиях, – возразил Аристотель. – Видно, невысокого ты мнения о человеческом разуме, если считаешь, что тряпки и побрякушки могут помешать ему, как ты говоришь, постичь истину. И уж точно ни философ, и никто другой не сможет заниматься своим делом, если будет целыми днями бегать по городу, словно пёс, и собирать нелепые слухи.
– И лучше бы тебе вспоминать об умеренности, когда садишься за стол. Расстройство желудка определённо не способствует постижению истины, – с усмешкой добавил Теофраст, сделав ударение на последних словах.
– А тебе было бы лучше называться Змеиноречивым! – вскипел Каллисфен и выбежал вон, даже не сполоснув рук.
– Как бы и впрямь у него не случилось несварение, – заметил Аристотель, взглянув на почти пустое блюдо. – Съел один едва не больше нас двоих, и спор ему не помеха.
– Не в первый же раз, да и не в последний, – отмахнулся Теофраст. – Но можно ли так огорчаться из-за каких-то слухов! Быть может, философия и не средство от всех бед, но от пустяковых обид нет лучше лекарства.
– Каллисфену, увы, не достаёт трезвомыслия. Он хоть и прекрасный оратор, но человек неумный, слишком легковерный и увлекающийся.
– Однако же он весьма благонравный молодой человек. Пока другие в его возрасте играют в кости и всячески повесничают, он пишет исторический труд.
– Которому далеко до Геродота и Фукидида.
– Всё равно так лучше, чем безобразничать, как водится у молодёжи. Тебе ведь самому случилось промотать имущество и жить продажей лекарств – что тут хорошего?
– Хорошего ничего, но если молодой человек промотается, он к зрелости успеет сколотить новое состояние, как я, а у зрелого может и не хватить сил, а если хватит, он потратит лучшие годы.
– Но если уж человек не гуляет в юности…
– Может в зрелости наверстать упущенное и натворить куда худших безумств. Недостатки, свойственные возрасту, редко приносят беду. К примеру, для младенца естественно, что он не может ни ходить, ни говорить, ни есть твёрдую пищу, испражняется и мочится под себя, – а что бы ты сказал о взрослом в подобном состоянии?
– Что Атропос уже приготовила ножницы.
– Верно. Пусть юноша играет, пьёт, распутничает – это пройдёт со временем. Оттого Каллисфен меня беспокоит, что ведёт себя несвойственно возрасту. Боюсь, добром это не кончится…
– Кто знает… Туманно будущее и ведомо лишь богам, да будут они к нам благосклонны.
– Да будет так. Однако мы заспорились, уже совсем поздно, – Аристотель хлопнул в ладоши. Вошёл раб Тихон с ойнохоей, тазом и полотенцами; Аристотель и Теофраст вымыли испачканные рыбой руки. Тихон унёс принадлежности для мытья и вернулся с двумя канфарами, кратером с водой и амфорой родосского. Хорошо зная вкусы и хозяина, и гостя, он разбавил вино: пять частей воды к двум вина – Теофрасту, и пять к одной – Аристотелю.
– Человеческая природа многообразна и изменчива, – задумчиво сказал Теофраст, отпив глоток вина. – Быть может, для Каллисфена серьёзность не по возрасту станет благом, а не злом.
– Да услышат тебя боги, – ответил Аристотель, но, судя по его печальному тону, он не слишком-то в это верил. Когда Тихон, проводив гостя, вернулся, чтобы убрать со стола и подмести объедки, он всё ещё сидел, облокотясь на стол и задумчиво глядя на огоньки трёхфитильного лампиона.
@темы: Античность, Моё творчество, Моё творчество - АМ, Древняя Греция