Вершинин

[KaMea]

Свершилось!

Я стала счастливой обладательницей "Времени царей"!

И хотя автор Александра терпеть не может и не жалеет для него черных красок. великолепный красочный язык повествования искупает все. Немного я встречала писателей, так владеющих языком.

Почти треть книги занимает описание битвы при Ипсе. Грандиознейшее зрелище!

Заценитте:



И тогда Деметрий, резко вытряхнув из шлема сушеную саранчу, нахлобучил на завитые кудри шлем, украшенный, в подражание Божественному, витыми бараньими рогами, выточенными из друз горного хрусталя, несколько раз глубоко вздохнул и выдохнул воздух и рванул из ножен кривую, сизо вспыхнувшую на солнце махайру.

— Братья мои! Впере-ед!

Ааааааааааауууууууууоооооооооааааааааа!!!

Восьмитысячная колонна закованных в латы всадников, уперев в кожаные ремни концы коротких копий, сперва медленно, а затем быстрее, и еще бы­стрее, и еще... Быстрее попутного ветра двинулась вперед, лоб в лоб, навстречу всего лишь на полвздо­ха запоздавшей с атакой коннице Антиоха.

Полвздоха. Полсердечного удара.

Разве это так важно?

Так!

И далее важнее...

Мерный, совсем немного приглушенный травой топот.

Чешуя катафракт.

Скорлупа македонских лат и греческих панци­рей.

Молчание, похожее на крик.

Или — крик, похожий на тишину?

Атака.

Встречная атака.

Встречная атака конницы.

И перед Пирром, невероятно близко, лицом к лицу вынырнул первый, с кем суждено было ему столкнуться в этот забрызганный кровью день.

Молоденький перс, похожий на сказочную рыбу в своей чешуйчатой катафракте, мчался прямо на молосса, низко нагнувшись и выставив вперед длин­ную пику с раздвоенным, похожим на вилы Аида на­конечником. Солнечный зайчик коснулся левого зубца, пугливо спрыгнул с наточенной бронзы, мет­нулся в глаза Пирру, не попал, споткнувшись о медный козырек шлема, растерянно заметался, за­скакал и уколол-таки зрачок персенка, распялив­шего в немом вое ярко-алые губы.

Двузубая пика дрогнула, самую чуточку и, скрежещуще скользнув по наплечнику, ушла куда-то влево, а катафрактарий вдруг откинулся на спину и исчез, вылетел из седла так быстро, что Пирр не успел сообразить даже, что это неведомый друг, мчавшийся почти вплотную к нему, с разгона вбил в перса листовидный наконечник копья. Он пробил непробиваемое, потому что нет ничего, чего нельзя было бы пробить в миг, когда лоб в лоб сталкива­ются две разогнавшиеся конные лавы...

Аой!

Успевший помочь немного вырвался вперед, устремив перед собою бесполезный огрызок обло­манного в ударе копья, и в самую середину его груди ударило бы еще одно двузубое (Бактрийское! — вспомнил кто-то внутри Пирра) копье, если бы миновавшее миг тому цель острие Пирро­вой пики не упредило смертельного укола.

Аой!

На сей раз, всплеснув руками, улетел под копы­та эллин, успев поразить взгляд Пирра изумитель­ной красотой своего благородного лица, похожего немного на лики статуй, стоящих в Пропилейском коридоре Парфенона...

Лязг. Стук. Лязг. Стук. Стук. Стук. Стук. Лязг.

И скрежет.

Изломав копья в истерике первого удара, всад­ники взялись за рукояти мечей.

Круговерть густеющего безумия, застилая глаза прозрачно-розовой пленкой, бушевала на месиве из бывшей травы, земли, превращенной в кровавую глину, и сплющенных листов бугристого металла, вскипающего по краям мясными выжимками, остав­шимися от тех, кому не повезло рухнуть под копыта. Вскипала ненависть персидских катафрактариев, удесятеряя их рубящие удары, и звенело холодное презрение македонских непосед, отбивая выпады щенков, которым, видать, не терпелось побыстрее отправиться на свиданку к родителям; грызлись, впиваясь в голени всадников и шеи их лошадей кони, больше похожие на хищников, и хищники, от­даленно напоминающие людей, выпустив из мокрых от пота ладоней иступленные мечи, гвоздили один другого тяжелыми шипастыми палицами.

По всем канонам конного боя этерия Полиоркета была обречена: восемь тысяч стояло против две­надцати, превосходя азиатов лишь умением, но не твердостью рук и, тем паче, не равнодушием к смер­ти, и фессалийцы Плейстарха, удержавшиеся в хвос­те панцирной колонны и потому почти не постра­давшие, сумели, как и было задумано, перестроиться и ударить с фланга увязшую в резне македонскую этерию.

Это было еще не окружение, но уже нечто, более чем похожее на фланговый охват...

И кто знает, вполне может статься, гетайры, осознав это, попятились бы, натянули повод и обра­тились бы в бегство, не будь у них той самой поло­вины вздоха, на которую Деметрий сумел опередить подавшего сигнал к атаке Антиоха.

Темп искупал многое.

Смятые катафрактарии авангарда, попав под все­сокрушающий таран этерии, легли, отдав свои жизни просто так, без уплаты чужой кровью, и всад­ники Деметрия успели глубоко вклиниться в черес­чур быстро развернувшуюся азиатскую лаву еще до того, как во фланг им успел ударить Плейстарх.

Теперь фессалийцам, вздумай они следовать за­ранее намеченному плану, пришлось бы топтать и давить всех подряд, ибо ряды смешались беспово­ротно. И конники, потрясающие воображение бла­городной простотой доспехов и правильными чер­тами аристократических лиц, вынуждены были отказаться от главного своего преимущества, оказавшегося ненужным. Они рассыпались, словно го­рох, и врезались в схватку каждый сам по себе, уби­вая выбранных для поединка врагов или уступая им в силе и сами расставаясь с жизнью.

Численное превосходство в считанные мгнове­ния утратило роль, ибо трое против двоих все же не пятеро против одного, и багряно-черный, такой же, как и у Одноглазого, только с изображением белой афинской совы стяг Деметрия все глубже и глубже прорывался в мешанину сражающихся кентавров, упорно пробивая дорогу к треугольному алому зна­мени с желтым солнечным кругом посредине...

Деметрий ломился к Антиоху.

«Сбей катафрактов и убей Селевкова сына!» — приказал отец, а приказы отца Полиоркет привык исполнять без рассуждений и оговорок.

Если Антигону нужна смерть Антиоха, значит, Антиох будет убит, и лучше всего, если сделать это удастся ему, Деметрию, потому что тогда будет слу­чай услышать скупую похвалу полководца, а не лас­ковое бурчание родителя.

— Антио-о-ох!