Желаю, чтобы все
Название: Первый бой
Автор: КаМея
Бета: Katenike
Размер: миди, 5144 слова
Пейринг/Персонажи: Букефал, Хармид/Мерион (ОМП), Александр, Гефестион
Категория: джен и немного слэша
Жанр: драма, ангст, экшн
Рейтинг: R – NC-17
Краткое содержание: Букефал, как известно, был ровесником Александра, а значит, попал к нему, будучи уже опытным боевым конём. О его жизни до встречи со своим знаменитым хозяином ничего не известно, но ведь на то и авторское воображение, чтобы восполнить пробелы в летописях )
Примечание/Предупреждения: Графичные батальные сцены
читать дальшеВ иссиня-чёрном небе над краем гор висит серебристый диск луны. Перитаса он почему-то пугает, и это забавно: громадный молосс забился в тень шатра и тихо, по-щенячьи скулит. Луна вообще не нравится его собратьям: с наступлением ночи окрестности лагеря оглашаются многоголосым воем. А я люблю лунные ночи. Темнота страшит меня: ночь – время хищников. Не оттого ли Перитас так боится луны?
Поэты любят воспевать луну в стихах – я слышал их много в такие ночи. Только я не поэт и, поглядев на мягкий призрачный свет, снова опускаю морду в траву. Ночью хорошо пастись – не докучают слепни и оводы.
Несмотря на позднее время, не все в лагере спят. Я вижу в отдалении нескольких человек, и слышу, как один из них, подняв лицо к небу, вздыхает: «Красота-то какая…» Я не в первый раз наблюдаю, как люди словно впервые замечают прелесть природы – когда знают, что видят её, возможно, в последний раз.
Александр и Гефестион сидят плечом к плечу под раскидистым дубом невдалеке от меня. Но не страх не даёт им спать – они ещё не представляют, чего именно следует бояться. Юность считает себя бессмертной – все знают, что первый бой может оказаться и последним, и все уверены, что не для них. Мерион был таким же, и так же не спал перед первым боем от нетерпения и возбуждения, и так же сидел рядышком с Хармидом, тоже под деревом, только под ивой, а не дубом, и не на поляне, а на берегу реки, болтая в воде ногами, – я вижу их как сейчас, недаром выдающуюся память зовут лошадиной. Но лучше рассказать всё по порядку.
***
– Ух ты, какой лобастый! Как бычок. Отец, можно я назову его Букефалом?
Это было первое, что я услышал, а первое, что увидел, был мой первый хозяин Мерион, тогда ещё голенастый и тощий человечий жеребёнок с растрёпанной светлой гривой – то есть, волосами, перехваченными шнурком на темени, и удивительно светлыми же глазами. Помню, как сильно я удивился нелепости этого существа, у которого было слишком мало ног, и совсем не было шерсти, и даже – как такое возможно – хвоста! Потом помню, как мать облизывала меня, и услышал другой голос, более низкий:
– Как пожелаешь, Мерион. Он твой.
Голос принадлежал другому существу, более крупному, с густой чёрной бородой. Бесхвостый жеребёнок радостно запрыгал и начал что-то восторженно говорить. Я попробовал встать, запутался в собственных ногах и повалился на солому. Это меня разозлило: почему эти странные существа, у которых ног гораздо меньше, чем нужно, так легко стоят и ходят, а я не могу?! Я попытался снова и наконец с помощью матери, подталкивавшей меня мордой, это удалось. Ноги ещё разъезжались, но всё же я стоял. Жеребёнок Мерион опять подпрыгнул и издал звук, очень похожий на наше ржание.
– Да, хорош, – сказал старший. – Он войдёт в силу как раз, когда ты вырастешь, и будет тебе прекрасным боевым конём.
Чуть позже мать объяснила мне, что эти странные существа называются люди, и хотя у них меньше ног, чем у нас, поэтому они не могут так быстро бегать, зато у них есть руки, которыми они могут делать то, о чём мы не можем даже помыслить; и хотя их тела далеко не так сильны, как наши, зато их разум несравненно могущественнее, поэтому люди – наши владыки, и мы должны подчиняться им беспрекословно. Я спросил, что значит быть боевым конём, и мать сказала, что у людей есть обычай собираться большими табунами и убивать друг друга – это называется война. Воевать людям удобнее, сидя верхом на нас, и мы должны помогать им – кусать врага и бить его копытами. Как именно это происходит, мать не знала – она ведь была не боевой лошадью, а производительницей, то есть её обязанностью было рожать людям жеребят, – но сказала, что люди научат меня всему, когда придёт время.
***
Когда я окреп на ногах, Мерион вывел меня с матерью на луг. Распахнувшийся мир показался мне невообразимо огромным после тесноты стойла, и поначалу я испуганно жался к боку матери, но понемногу освоился и вскоре упоённо носился по душистой траве наперегонки с Мерионом, который не отставал от меня, пусть у него и было меньше ног. Пушистые метёлки травы хлестали меня по ногам и брюху, густой запах влажной земли и пряный аромат растоптанной мяты и чабреца щекотали ноздри, в небе – оно было такого же цвета, как глаза Мериона – пели жаворонки, а на краю луга звенел мелкий ручеёк – как весело было промчаться по нему с разбегу, вздымая брызги выше головы! Смех Мериона сливался с моим заливистым ржанием, мы были полны безбрежной молодой силы и искрящегося веселья… о, как мы были счастливы!
Играл я и с другими жеребятами, пока хозяин учился полагающимся людям наукам, но ни с кем не было мне так хорошо и весело, как с Мерионом.
Только один раз чёрная тень омрачила моё беззаботное детство, и хотя всё обошлось лишь испугом и быстро закончилось, я и предположить не мог, какую роль это сыграет в моей дальнейшей судьбе. Впрочем, мы, животные, живём настоящим, нас не гнетёт вечная мучительная тревога о будущем, как людей, постоянно вопрошающих о нём оракулов и ублажающих богов всевозможными жертвами. Так что не буду забегать вперёд.
А случилось вот что: я нарезал круги по лугу, взбрыкивая так, что копыта вскидывались выше ушей, и вдруг, когда я развернулся, огибая куст шиповника, какое-то бесформенное чёрное чудовище метнулось у меня под ногами. Я шарахнулся в сторону, потом во весь дух помчался вперёд, но как бы я ни напрягал силы, чудовище оставалось чуть впереди. С испуганным ржанием я кинулся к матери и забился ей под брюхо; она подняла встревоженно голову, обнюхала меня, но, не заметив ничего подозрительного, лизнула меня в морду и опять уткнулась в траву. Я в ужасе жался к ней, а чудовище, ставшее вовсе огромным, копошилось вокруг нас, и не было, казалось, от него спасения.
Но подошёл Мерион, вытянул меня из-под материнского брюха, обнял за шею:
– Чего испугался, глупыш? Это же просто тень. Не бойся, она ничего тебе не сделает.
Тепло его рук и добрый знакомый голос успокаивали; я уткнулся мордой ему под мышку, а Мерион стал почёсывать мне шею и за ушами. Чудовище лежало у нас под ногами, почти недвижное и покорное. Я сделал шаг вперёд – ничего не случилось. Совсем осмелев, я наступил на чудовище обоими передними копытами, оно зашевелилось, но даже не попыталось схватить меня. Тогда я решился отбежать чуть в сторону от хозяина, и снова не произошло ничего плохого. Вскоре я по-прежнему весело носился по лугу; чудовище то появлялось у меня под ногами, то исчезало, но не причиняло никакого вреда. Рядом с Мерионом я был в безопасности.
Именно тогда я полностью осознал всемогущество людей, о котором говорила мать. Я уверился, что всё им подвластно, и словно бы сам стал причастен к их необъятной силе, приглушившей страх, в котором от века живёт наше травоядное племя. Чёрное чудовище, ставшее моим почти постоянным спутником, перестало меня пугать: я видел, как такие же чудовища, только поменьше, таскаются за людьми, как верные собаки, но люди не обращают на них никакого внимания. И от многих других страхов избавила меня вера в человека. Даже в долгие зимние ночи, когда в шум дождя и ветра вплетался жуткий пронзительный волчий вой, от которого дрожь пробегала по всему телу, страх не овладевал мною безраздельно: я знал, что хозяин поблизости и сможет защитить меня от любой напасти.
***
Время неслось стремительно, как трава под мои копыта, когда я во весь опор мчался по лугу. Периоды дождей несколько раз сменились периодами жары, и для меня настала пора учёбы. Мерион из нескладного подростка превратился в высокого стройного юношу; люди находили его красивым, но не могу сказать, насколько это было верно – я всё-таки не ценитель человеческих статей. Молодой хозяин объезжал меня сам; всецело доверяя ему, я стерпел и жёсткие ремни уздечки, стягивающие голову, и гадкий металлический трензель, давящий на язык. Ещё хуже оказался чепрак: хотя он почти не причинял неудобства, всё мое естество противилось ноше на спине, порождающей древний страх перед хищником, мёртвой хваткой вцепившимся в холку, и мне стоило большого труда преодолеть желание покататься по земле. А когда я привык и к нему, Мерион сел на меня верхом.
Конечно, я уже много раз видел, как люди садятся на спину и моей матери, и другим лошадям, и знал, что такое предстоит и мне; но когда это произошло, я ничего не смог с собой поделать. Все древние страхи разом выплеснулись наружу; не успев даже понять, что делаю, я встал на дыбы, а когда Мерион, наклонившись вперёд, сжал ногами мои бока, изо всех сил наподдал задом. Мерион кубарем слетел на траву, а я отскочил в сторону, глядя на него с испугом и упрёком. Он поднялся, отряхнул одежду, почесал ушибленное плечо и подошёл ко мне.
– Не бойся, Букефал, не бойся, – говорил Мерион, гладя мою морду. – Так надо. Тебе понравится, вот увидишь.
Он поднёс к моему носу кусок посоленного хлеба, но когда я потянулся к лакомству, спрятал обратно в сумку.
– Нет, малыш, угощение надо сперва заработать.
Ещё несколько раз он взбирался мне на спину и снова оказывался сброшенным на землю; наконец, я смирился и осторожно двинулся медленным шагом, неся хозяина на себе. Было неудобно, но терпимо, да и Мерион ехал очень умело, все движения его тела в точности совпадали с моими. Если бы у нас, лошадей, были боги, подобные человеческим, я возблагодарил бы их за то, что мне не довелось почувствовать на себе неумелого наездника. Я ведь видел, как это бывает: на нашем лугу пасся старый мерин, на котором учились ездить верхом младшие братья хозяина. Было совершенно невыносимо смотреть, как неуклюже, словно набитые мешки, подпрыгивали они на спине бедняги.
Наша первая поездка была недолгой: сделав по лугу несколько кругов, Мерион снял с меня узду и чепрак и угостил обещанным хлебом. На другой день мы ездили дольше, и хозяин время от времени пускал меня рысью. Я понемногу привыкал к ощущению его тяжести на спине, учился понимать движения поводьев и ног Мериона, указывающих, куда и как быстро мне надо бежать. И вскоре я понял, как прав был хозяин, когда сказал, что езда верхом мне понравится. Никогда не забуду, как мы мчались во весь опор по стремительно убегающей под ноги траве, и я впервые в жизни бежал не просто забавы ради, а повинуясь направляющей воле человека, продолжением которой я теперь стал. Словно необоримая воля хозяина, с которым мы стали единым целым, несла меня вперёд, – что перед этим наши прежние детские игры!
***
Боевому искусству обучал меня Теллеас, отец Мериона – мой молодой хозяин ведь ещё не бывал в сражении. Это было нелегко, но теперь, когда я узнал, как радостно может быть подчинение человеческому могуществу, я стерпел и тяжёлый массивный боевой трензель с больно впивающимися в язык и нёбо кольцами и цепочками, и безжалостно сдавливающие губы псалии, и царапающие бока шпоры, а налобник и нагрудная пластина и вовсе не испугали меня. Я только шарахнулся от неожиданности в сторону, впервые увидев человека в доспехах: шлеме с гребнем и хвостом вроде нашего (и сделанного из наших же волос, как я понял, принюхавшись), и металлическом панцире с кожаными полосами вроде перьев на плечах и бёдрах, а ещё не мог понять, зачем мне подстригли гриву так коротко, что она стала похожа на щётку.
Приёмы в сражении были те же самые, что используем мы в драке или для защиты от хищников: надо было кусать врага или, вскинув передние ноги, с размаху обрушиваться на него всем весом. Отличие только в том, что если хищников мы бьём в спину, ломая хребет, человека приходится бить в голову, попасть в которую и так непросто из-за небольших размеров, к тому же враг мало того, что уворачивается, но ещё сам норовит ткнуть тебя чем-нибудь острым, и надо успеть нанести удар прежде, чем тебя пырнут в брюхо. Усвоив, что от меня требуется, я лихо разносил одетое в старый панцирь чучело с наполненным водой глиняным горшком вместо головы. Когда я обучился, тренироваться на мне начал Мерион, с разгону поражая копьём или рубя мечом то же самое чучело, которое тянул за верёвку раб, чтобы оно поворачивалось, как настоящий противник.
Наконец мы были готовы к войне и ждали её с огромным нетерпением. Я представлял, как Мерион, сверкая доспехами на солнце, выйдет из дома, и все остальные тоже выйдут проститься с молодым хозяином; как отец вручит ему копьё и скажет напутствие, мать обнимет на прощание; как он сядет на меня, тоже облачённого в доспехи, и мы торжественно выедем за ворота, а младшие братья Мериона побегут за нами до… впрочем, я тогда ещё не бывал нигде, кроме своего любимого луга и окрестностей дома, и не мог представить, до каких пределов проводят хозяина братья.
Но получилось почти совсем не так: Мерион вышел, одетый в длинный плащ и шляпу с большими полями, а его доспехи – впрочем, как и мои – были навьючены на мула; и проводить его вышли только отец с братьями. Теллеас сказал что-то вроде: «Хоть ты и достиг совершеннолетия, но только побывав в бою, можешь считаться мужчиной» и вручил сыну копьё, которое тут же навьючили на вёзшего доспехи мула, Мерион сел на дорожную лошадь, а меня повёл в поводу раб. Братья мерионовы, правда, бежали за нами до поворота дороги. Вот и все проводы.
А когда через несколько дней мы прибыли на место, то увидели не два блистающих доспехами войска, выстроившихся друг против друга, а просто луг вроде моего родного, на котором стояли шатры, а между ними расхаживали люди. Мерион поговорил с одним, потом вошёл в самый большой шатёр, через некоторое время вышел и велел рабам разбивать наш собственный, а меня пустили пастись вместе с другими лошадьми. Так началась моя военная карьера.
Удивлённый, я стал расспрашивать других лошадей, многие из которых явно не впервые были на войне, когда же мы пойдём в бой. Крупный серый жеребец с глубоким шрамом поперёк морды важно сказал, что уже скоро, потому что он сам слышал от своего хозяина, будто варвары спустились с гор. Когда я спросил, кто такие варвары, он ещё более важно ответил тоном, каким говорят с несмышлёными жеребятами, что это враги. Я сказал, что это и так понятно, а я хочу знать, что это за враги, но серый сердито ответил, что это не моего ума дело и вообще людям виднее, с кем воевать. Видимо, он сам не знал, кто такие эти варвары.
Другие лошади начали поучать меня, как вести себя в бою, а потом гнедой в белых чулках спросил, не видел ли я по дороге хоть каких-нибудь кобыл, а когда я ответил, что нет, со вздохом сказал, что согласился бы даже на низкорослую косматую мохноногую варварку с репьями в нечёсаной гриве. И у нас начался жеребячий разговор, продолжавшийся почти до утра.
На следующий день никакой враг не появился, и в последовавший за ним тоже; не могу сказать, что я был недоволен: мне понравилось пастись на новом лугу, где трава была почти такой же вкусной, как на моём родном, и играть с моими новыми друзьями. Некоторые жеребцы попытались было задираться, но я быстро проучил нахалов, и больше меня не трогали.
***
Наш лагерь был расположен на берегу широкой реки. В самое жаркое время дня Мерион водил меня купаться в неглубокую заводь, по берегам которой росли старые раскидистые ивы. Я галопом влетал в воду, поднимая фонтаны ослепительно сверкающих на солнце брызг, и заходил по шею, а Мерион соскальзывал с моей спины и принимался плавать и нырять. Я же, напившись, выходил на берег и щипал траву, которая здесь была особенно сочной. Если это и есть война, думал я, то пусть она продлится подольше.
И вот однажды, придя к реке, мы увидели, что наше укромное местечко занято: какой-то юнец, на вид немногим старше хозяина, купал в заводи пегого коня ужасно нелепой масти – по белой шерсти шли крупные чёрные пятна, одно захватывало всю правую половину морды и правое же ухо и спускалось до середины шеи, ещё одно от правого плеча до колена, потом клякса на боку, спускающаяся под брюхо, и, наконец, весь круп тоже был чёрным, за исключением белого хвоста. Мерион крикнул:
– Эй, ты, убери эту пёструю корову из моей заводи, пока она не замутила всю воду!
– Можешь сам убираться хоть к Аиду, – дерзко ответил незнакомец, – на своём вороном, которого ты, не иначе, выпряг из его колесницы!
– Если ты не трус, – сказал Мерион, спрыгивая с меня и сбрасывая одежду, – мы решим этот спор в честной борьбе!
– Идёт, – согласился другой юноша, вылезая на берег со своим пегим. Я смотрел на них с подозрением: а может, это и есть враг, мы же на войне? Пегий прижал уши и захрапел, я ответил тем же, но до драки у нас не дошло: мы предоставили выяснять отношения хозяевам. Они возились в грязи у берега нагишом и вскоре вымазались ею с головы до пят, кувыркаясь так, что не всегда можно было понять, кому принадлежат те или иные руки и ноги, высовывающиеся из этого клубка. Победил чужак, который был меньше ростом, но быстрее и увёртливее: поймал в захват шею Мериона и уселся на него верхом.
– Ну что, победа за мной, – сказал он весело, – но я великодушен и позволю тебе выкупаться в моей заводи, нам обоим это необходимо. Реки хватит на всех.
Отпущенный Мерион встал, красный и злой, и, кажется, собирался идти смывать грязь где-нибудь в другом месте, но посмотрел на улыбающегося победителя и вдруг сам расхохотался:
– Ты прав, клянусь Гераклом – если мы явимся в таком виде в лагерь, распугаем всех варваров, и воевать будет не с кем!
Так в жизнь хозяина вошёл Хармид, сын Диотима, ставший его ближайшим другом до… но я обещал не забегать вперёд. Его пегого жеребца звали Белохвостый; мы с ним подружились и вместе паслись, отгоняя мух друг от друга, или бегали наперегонки по лугу, пока хозяева купались в реке. Накупавшись, они растягивались нагишом на траве, и однажды я стал свидетелем странной сцены.
Сначала я подумал, что они снова собрались бороться: Мерион и Хармид тесно прижались, обхватив друг друга руками, и, кажется, обнюхивались – их носы и губы соприкасались. Потоптавшись какое-то время, они расцепились, оба раскрасневшиеся и сопящие, фаллосы их встали торчком и слегка увеличились; но с моим, в рабочем состоянии доходящем до бабок, было, конечно, не сравнить. Я понял, что хозяин с другом будут совокупляться, и удивился: ведь они же оба самцы! У нас, животных, такое иногда случается, когда один самец хочет утвердить превосходство над другим, но ведь Мериону и Хармиду уже не было нужды выяснять отношения. Потом вспомнил, что слышал от того гнедого в чулках, интересовавшегося кобылами, будто люди совокупляются не только для получения потомства, но и ради удовольствия, и стал с любопытством наблюдать, как это будет.
Мерион нагнулся и ухватился руками за ствол дерева, Хармид раздвинул ему ягодицы, сунул фаллос в зад и начал равномерно двигать бёдрами. Уж не знаю, какое удовольствие они от этого получали, потому что оба громко стонали, а потом начали кричать, но постичь необъятность и сложность человеческого разума невозможно, это я давно понял. Как бы то ни было, совокуплялись они то и дело, в самых разных позах: Мерион то стоял на четвереньках, а Хармид пристраивался сзади, то лежал на спине, закинув ноги другу на плечи, и много ещё всякого выдумывали они, но я вскоре перестал обращать на них внимание и щипал себе траву или играл с Белохвостым.
За всем этим мы совсем забыли о войне; но однажды, когда мы уже по темноте возвращались в лагерь, и хозяева читали друг другу стихи – они очень любили это, и я даже запомнил множество, – навстречу выбежали взволнованные люди, крича, что варвары сожгли три деревни поблизости, и завтра мы выступаем. Их возбуждение передалось и нам, Мерион готов был ринуться в бой прямо сейчас, но его удержали: в темноте преследовать врага было невозможно. Успокоиться он, конечно, не смог и до утра не сомкнул глаз вместе с Хармидом.
Приведя в порядок оружие и доспехи, они вернулись на берег нашей заводи и уселись под нависавшими шатром ветвями старой ивы. Мы с Белохвостым паслись неподалёку и слушали, как Хармид доказывает Мериону преимущество в конном бою изогнутого меча – кописа над прямым – ксифосом:
– Сверху удобнее рубить, а не колоть, а для рубки изогнутое лезвие лучше. Будет как у Гомера:
…не выдержал череп удара,
Весь раскололся; упали на землю глаза Кебриона
В пыль пред ногами его. И сам, водолазу подобный,
Он с колесницы свалился, и дух его кости оставил.
– Кебриона убили камнем, – возразил Мерион. – А если рубануть по голове, прикрытой шлемом, недолго и меч сломать, как Менелай в поединке с Парисом. Рубить лучше по шее:
Ликон поразил Пенелея
В шлем густогривый по гребню, но меч обломился у ручки.
В шею тогда Пенелей под ухом ударил Ликона.
Врезался в шею весь меч, голова опрокинулась набок,
Только на коже держась, и сила покинула члены.
– Пожалуй, в голову лучше бить копьём, – ответил Хармид. – Сам посмотри:
Идоменей Ериманта ударил безжалостной медью
В рот. Под мозгом внизу пробежала блестящая пика,
Белые кости врага своим острием расколола,
Выбила зубы ему. Глаза переполнились кровью
Оба. Она изо рта, из ноздрей у него побежала.
– Или в живот, – добавил Мерион. – Вот так:
Астеропея в живот близ пупка он ударил. На землю
Вылилась внутренность вся, захрипел он, глаза затянулись
Смертною тьмой.
Или так:
Попал он в то место,
Где грудобрюшной преградой охвачено плотное сердце.
…
На грудь наступивши ногою,
Вытащил пику Патрокл с грудобрюшной преградою вместе,
Душу и жало копья одновременно вырвав из тела.
– Это если противник без панциря, – не согласился Хармид. – Нам всё же не тягаться с Патроклом…
– Думаешь, завтра так и будет? Как писал Гомер, как говорят старики?
Мне самому, заразившемуся их нетерпением, хотелось знать, какова же будет эта пресловутая война, о которой столько говорили. Как оказалось, привирали, и немало.
Утром мы облачились в доспехи и выступили из лагеря. Нестерпимое напряжение висело в воздухе, я фыркал и встряхивал головой, будто оно действительно мешало мне дышать, и моя тревога ещё усугублялась хозяйской, которую я ощущал по его вдруг ставшим нечуткими рукам. Так мы ехали невыносимо долго мимо рощ и полей; потом я и другие лошади почувствовали запах дыма, и врождённый страх перед степным пожаром ещё усилил моё беспокойство, так что Мерион с трудом мог меня сдерживать. За тополёвой рощей мы увидели догоревшие, но ещё дымящиеся дома и прибавили ходу, хотя всё давно было кончено.
Там, в сожжённой деревне, я впервые увидел мертвецов. Это было к лучшему, потому что отчасти подготовило меня к зрелищу смерти, но тогда я испытывал безотчётный ужас, и только рука хозяина, сама дрожащая, удерживала меня, не позволяя шарахаться от убитых, над которыми уже жужжали целые рои мух. Но через женщину в узком проходе между изгородями можно было только перешагнуть, и я стал как вкопанный, не в силах этого сделать. Она лежала поперёк дороги, и даже сквозь заливавшую тело кровь, уже почерневшую и запёкшуюся, было видно, что обе груди у ней отрезаны. Из широко распоротого живота вывалился в пыль клубок внутренностей: тусклые синевато-серые кишки, подхваченные какими-то плёнками, дряблая печень и что-то ещё, что я не разобрал. Рядом лежал совсем ещё маленький ребёнок, голова его тоже была в крови и совершенно сплющена, в слипшихся волосах были видны осколки костей. На кольях изгороди засохла клякса из мозгов и крови. Ребёнка ударили о неё головой, схватив за ноги; я потом видел, как это бывает. Когда мы, в свою очередь, жгли селения тех варваров, наш вожак, то есть, командир, приказал не брать пленных. Помню, как мы с Мерионом преследовали мечущуюся по обширному двору женщину; она так уворачивалась – я не раз замечал, как страх придаёт человеку необыкновенную силу и ловкость, – что хозяин всё не мог ударить её мечом (копьё он уже сломал о кого-то, то есть, в ком-то). Наконец он сумел нанести удар, да так искусно, что разрубил жертву почти до пояса. Это, правда, был единственный раз, когда я видел такое, хотя впоследствии слышал немало хвастливых россказней, как противника – да ещё в панцире! – разрубали почти или вовсе пополам. Может быть, у кого-то и впрямь получалось такое, но у хозяина вышло всего один раз, и то с женщиной, на которой доспехов, разумеется, не было. Да и то на мече потом обнаружилась приличная зазубрина, и Мерион здорово рассердился. У стены лежало вверх дном большое корыто, и из-под него доносился детский писк. Мерион перевернул корыто – под ним прятались два варварёнка, уже умевших ходить, взял их за ноги – по одному в каждую руку – и ударил головами о стену; звук был похож на тот, с которым разбивается глиняная посуда. Один прежде ещё ухитрился цапнуть его за руку, и ранка потом долго гноилась – хозяин был тогда не очень опытен и не знал, что так лучше расправляться только с младенцами, а тех варварят, которые уже встали на ноги, лучше бить оружием: эти волчата очень рано становятся зубастыми.
Но всё это было потом – опять я ускакал вперёд в своём рассказе, а тогда я в ужасе храпел и пятился от трупа, не замечая раздирающего рот железа, пока, наконец, Мерион не пришпорил меня так, что я перемахнул через тело одним длинным прыжком.
Покинув разорённую деревню, мы двинулись по следам варваров по всхолмленной, поросшей редким кустарником местности, а потом внезапно…
…внезапно начался бой, безо всякого долгого построения, как обычно и бывает в стычках с варварами, но тогда я этого ещё не знал. Просто вдруг знакомый уже шум похода, – шаги, звяканье сбруи, разговоры, – перекрыли дикие вопли и грохот копыт, и я увидел мчащихся на нас разрозненную группу всадников на низкорослых мохнатых лошадках. Не помню, Мерион ли послал меня вперёд, или я сам рванулся, – я вообще немногое помню из этого боя; говорят, так и бывает в первый раз. Помню, что Хармид скакал рядом, но вскоре отстал: Белохвостый был тяжелее и медленнее меня, и что все кричали едва не громче варваров, а потом расстояние меж нами и врагом сократилось в мгновение ока, и мы сошлись вплотную.
Не помню ни лица своего первого врага, ни масти его лошади – кажется, он был тоже молод и неопытен, – по крайней мере, его удар, пришедшийся мне по голове, не причинил вреда, только налобник наполовину оторвался и повис на ремне. Я потерял возможность видеть левым глазом и закружился на месте, но хозяин оторвал налобник совсем и отшвырнул в сторону – как раз вовремя, потому что на нас налетел следующий враг (кто сразил первого, проскочившего мимо нас, потому что Мерион тоже промахнулся, я не видел). На этот раз я сумел ударить его низкорослую лошадку грудью так, что она завалилась набок, но варвар успел соскочить, даже не выпустив из рук копья. Я попытался нанести удар ему в голову, но промахнулся – надо было опасаться его копья – и попал по нагрудной пластине, которую эти варвары носили вместо панциря; копыто впечаталось в металл с гулким ударом. Враг потерял равновесие и сел на землю; добить его было теперь легко, но я снова промахнулся и попал по ноге. Раздался влажный хруст, похожий на тот, который раздаётся, когда наступаешь на лежащую в грязи ветку, и варвар завопил так, что слышно было даже в ужасном шуме боя. Я, забыв обо всём, собирался ударить ещё раз, но Мерион дёрнул повод, разворачивая меня к новому врагу. Я вцепился зубами в шею его коня, а хозяин ударил копьём – не знаю, куда он попал, помню только мелькнувшие в воздухе ноги варвара. Потом помню оскаленную лошадиную морду и за ней – такое же оскаленное вражеское лицо. Мерион ткнул копьём в это лицо, но попал в шею лошади; отчётливо помню сухой хруст, с которым сломалось древко и как я удивился, что расслышал его в шуме свалки. Лошадь завизжала так, что я встал на дыбы; к нашему счастью, варвару на раненой лошади тоже было не до драки. Откуда-то сбоку вынырнул Хармид и хватил варвара по шее мечом, и это было действительно как у Гомера: голова запрокинулась назад, будто крышка посудины, и струя крови ударила из перерезанных вен так, что залила Хармиду и лицо, и весь панцирь спереди, а уж Белохвостого после боя насилу отчистили. Мерион ударил другого противника обломком копья, даже не сообразив перевернуть его и действовать втоком, но вышло удачно: обломок вонзился точно в глаз, и варвар опрокинулся под копыта. И тут бой, который был всего лишь короткой стычкой, закончился.
Мы растерянно озирались по сторонам, ещё не веря, что это всё; я был совершенно мокрый от пота и дрожал всем телом, и не меньше моего дрожал Мерион, когда старшие товарищи начали его хвалить и в шутку просить оставить врагов и для них. Хармид тоже получил свою долю похвал, и тут кто-то заметил, что варвар, лошадь которого я сбил с ног, пытается уползти.
– Давай, заканчивай, что начал, – велел командир, вручив Мериону целое копьё.
Мы подскакали к раненому варвару, и Мерион ткнул его копьём почти наугад, но руки у него так тряслись, что он только распорол ему бок. Второй удар лишь слегка оцарапал жертву: варвар, хотя из ноги, на которую я наступил, торчала кость, и конечность беспомощно волочилась, всё-таки сумел откатиться в сторону. Третий вообще пришёлся в землю, и товарищи начали осыпать Мериона насмешками. И тогда ударил я.
Этот удар вышел куда лучше, чем предыдущие: я попал правым копытом точно в голову. Было не совсем так, как во время тренировок, когда я разбивал горшки с водой, заменявшие чучелу голову. Вместо звонкого треска раздался хлюпающий хруст, и мозги не выплеснулись наружу, как вода, а просто вывалились дрожащей серо-белой массой, похожей на прокисшую кашу. Глаза тоже не выпали совсем, как в тех стихах Гомера, только левый выскочил из глазницы и повис на жилке. Мерион закашлялся, и я уж подумал, что он извергнет съеденное – с людьми такое бывает – прямо мне на голову, но он как-то справился, хотя когда слез с меня, лицо у него было примерно такого же цвета, как у тех убитых в деревне.
Потом мы, конечно, привыкли. И сколько бы ни полнилась моя военная жизнь трудами и опасностями, я научился находить свою прелесть и в ней. Став опытными бойцами, мы с Мерионом превратились в один отлаженный механизм, превосходивший даже то единение, что возникало во время скачки, и в бою я теперь угадывал не только движения хозяина, прежде чем они зарождались в его мышцах, но, кажется, и самоё мысль. И одно предвкушение этой слаженной работы наполняло меня таким радостным возбуждением, которое человек, наверное, назвал бы божественным.
***
…И сейчас я снова полон этим радостным предвкушением. Я давно не был в сражении, и с нетерпением жду, как завтра снова услышу зов боевой трубы, как, растворившись в могучей лавине коней и людей, понесусь на врага, подобно тому, как расплёскивается по берегу неукротимый вал бушующего моря, сметая всё на своём пути. Как снова стану продолжением воли своего нового хозяина.
Серебряный лунный диск медленно сползает за край гор. Собачий вой затихает, и безмолвие ночи накрывает поляну, только едва слышно шелестит в траве и листьях предутренний ветерок, и время от времени с лёгким стуком падают с дуба жёлуди.
Гефестион ловит один на лету и, подбрасывая на ладони в такт речитативу, декламирует:
… под Пелидом божественным твердокопытные кони
Трупы крушили, щиты и шеломы: забрызгались кровью
Снизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы,
В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурных
Брызги хлестали; пылал он добыть между смертными славы,
Храбрый Пелид, и в крови обагрял необорные руки.
– Я буду достоин славы предка, – отвечает Александр. – Нет, я её превзойду! Вот только найдётся ли для меня поэт, сравнимый с Гомером?
Они тоже любят читать наизусть Гомера.
И наверное, как и те двое, давно ставшие бесплотными тенями на асфоделевых полях Аида, они сейчас гадают, будет ли завтрашний бой похож на воспетые Гомером.
В такие минуты мне жаль, что я не умею разговаривать – сколько всего я бы мог рассказать Александру! Но, может быть, и не стоит об этом жалеть – никакие рассказы не заменят опыта, который каждый должен приобрести сам. Но зато я могу помочь ему своим собственным опытом и умением. Я ведь давно уже не тот горячий молодой жеребец, сломя голову бросающийся на врага.
Они сидят рядышком, юные и бессмертные – по крайней мере, на эту ночь их бессмертия хватит, – уверенные, что завтрашний первый бой не станет для них последним. И я сделаю всё, что в моих силах, чтобы это было так. Для меня ведь это будет уже не первый бой, а …какой же он будет по счёту?
Впрочем, я всё равно не умею считать.
Автор: КаМея
Бета: Katenike
Размер: миди, 5144 слова
Пейринг/Персонажи: Букефал, Хармид/Мерион (ОМП), Александр, Гефестион
Категория: джен и немного слэша
Жанр: драма, ангст, экшн
Рейтинг: R – NC-17
Краткое содержание: Букефал, как известно, был ровесником Александра, а значит, попал к нему, будучи уже опытным боевым конём. О его жизни до встречи со своим знаменитым хозяином ничего не известно, но ведь на то и авторское воображение, чтобы восполнить пробелы в летописях )
Примечание/Предупреждения: Графичные батальные сцены
читать дальшеВ иссиня-чёрном небе над краем гор висит серебристый диск луны. Перитаса он почему-то пугает, и это забавно: громадный молосс забился в тень шатра и тихо, по-щенячьи скулит. Луна вообще не нравится его собратьям: с наступлением ночи окрестности лагеря оглашаются многоголосым воем. А я люблю лунные ночи. Темнота страшит меня: ночь – время хищников. Не оттого ли Перитас так боится луны?
Поэты любят воспевать луну в стихах – я слышал их много в такие ночи. Только я не поэт и, поглядев на мягкий призрачный свет, снова опускаю морду в траву. Ночью хорошо пастись – не докучают слепни и оводы.
Несмотря на позднее время, не все в лагере спят. Я вижу в отдалении нескольких человек, и слышу, как один из них, подняв лицо к небу, вздыхает: «Красота-то какая…» Я не в первый раз наблюдаю, как люди словно впервые замечают прелесть природы – когда знают, что видят её, возможно, в последний раз.
Александр и Гефестион сидят плечом к плечу под раскидистым дубом невдалеке от меня. Но не страх не даёт им спать – они ещё не представляют, чего именно следует бояться. Юность считает себя бессмертной – все знают, что первый бой может оказаться и последним, и все уверены, что не для них. Мерион был таким же, и так же не спал перед первым боем от нетерпения и возбуждения, и так же сидел рядышком с Хармидом, тоже под деревом, только под ивой, а не дубом, и не на поляне, а на берегу реки, болтая в воде ногами, – я вижу их как сейчас, недаром выдающуюся память зовут лошадиной. Но лучше рассказать всё по порядку.
***
– Ух ты, какой лобастый! Как бычок. Отец, можно я назову его Букефалом?
Это было первое, что я услышал, а первое, что увидел, был мой первый хозяин Мерион, тогда ещё голенастый и тощий человечий жеребёнок с растрёпанной светлой гривой – то есть, волосами, перехваченными шнурком на темени, и удивительно светлыми же глазами. Помню, как сильно я удивился нелепости этого существа, у которого было слишком мало ног, и совсем не было шерсти, и даже – как такое возможно – хвоста! Потом помню, как мать облизывала меня, и услышал другой голос, более низкий:
– Как пожелаешь, Мерион. Он твой.
Голос принадлежал другому существу, более крупному, с густой чёрной бородой. Бесхвостый жеребёнок радостно запрыгал и начал что-то восторженно говорить. Я попробовал встать, запутался в собственных ногах и повалился на солому. Это меня разозлило: почему эти странные существа, у которых ног гораздо меньше, чем нужно, так легко стоят и ходят, а я не могу?! Я попытался снова и наконец с помощью матери, подталкивавшей меня мордой, это удалось. Ноги ещё разъезжались, но всё же я стоял. Жеребёнок Мерион опять подпрыгнул и издал звук, очень похожий на наше ржание.
– Да, хорош, – сказал старший. – Он войдёт в силу как раз, когда ты вырастешь, и будет тебе прекрасным боевым конём.
Чуть позже мать объяснила мне, что эти странные существа называются люди, и хотя у них меньше ног, чем у нас, поэтому они не могут так быстро бегать, зато у них есть руки, которыми они могут делать то, о чём мы не можем даже помыслить; и хотя их тела далеко не так сильны, как наши, зато их разум несравненно могущественнее, поэтому люди – наши владыки, и мы должны подчиняться им беспрекословно. Я спросил, что значит быть боевым конём, и мать сказала, что у людей есть обычай собираться большими табунами и убивать друг друга – это называется война. Воевать людям удобнее, сидя верхом на нас, и мы должны помогать им – кусать врага и бить его копытами. Как именно это происходит, мать не знала – она ведь была не боевой лошадью, а производительницей, то есть её обязанностью было рожать людям жеребят, – но сказала, что люди научат меня всему, когда придёт время.
***
Когда я окреп на ногах, Мерион вывел меня с матерью на луг. Распахнувшийся мир показался мне невообразимо огромным после тесноты стойла, и поначалу я испуганно жался к боку матери, но понемногу освоился и вскоре упоённо носился по душистой траве наперегонки с Мерионом, который не отставал от меня, пусть у него и было меньше ног. Пушистые метёлки травы хлестали меня по ногам и брюху, густой запах влажной земли и пряный аромат растоптанной мяты и чабреца щекотали ноздри, в небе – оно было такого же цвета, как глаза Мериона – пели жаворонки, а на краю луга звенел мелкий ручеёк – как весело было промчаться по нему с разбегу, вздымая брызги выше головы! Смех Мериона сливался с моим заливистым ржанием, мы были полны безбрежной молодой силы и искрящегося веселья… о, как мы были счастливы!
Играл я и с другими жеребятами, пока хозяин учился полагающимся людям наукам, но ни с кем не было мне так хорошо и весело, как с Мерионом.
Только один раз чёрная тень омрачила моё беззаботное детство, и хотя всё обошлось лишь испугом и быстро закончилось, я и предположить не мог, какую роль это сыграет в моей дальнейшей судьбе. Впрочем, мы, животные, живём настоящим, нас не гнетёт вечная мучительная тревога о будущем, как людей, постоянно вопрошающих о нём оракулов и ублажающих богов всевозможными жертвами. Так что не буду забегать вперёд.
А случилось вот что: я нарезал круги по лугу, взбрыкивая так, что копыта вскидывались выше ушей, и вдруг, когда я развернулся, огибая куст шиповника, какое-то бесформенное чёрное чудовище метнулось у меня под ногами. Я шарахнулся в сторону, потом во весь дух помчался вперёд, но как бы я ни напрягал силы, чудовище оставалось чуть впереди. С испуганным ржанием я кинулся к матери и забился ей под брюхо; она подняла встревоженно голову, обнюхала меня, но, не заметив ничего подозрительного, лизнула меня в морду и опять уткнулась в траву. Я в ужасе жался к ней, а чудовище, ставшее вовсе огромным, копошилось вокруг нас, и не было, казалось, от него спасения.
Но подошёл Мерион, вытянул меня из-под материнского брюха, обнял за шею:
– Чего испугался, глупыш? Это же просто тень. Не бойся, она ничего тебе не сделает.
Тепло его рук и добрый знакомый голос успокаивали; я уткнулся мордой ему под мышку, а Мерион стал почёсывать мне шею и за ушами. Чудовище лежало у нас под ногами, почти недвижное и покорное. Я сделал шаг вперёд – ничего не случилось. Совсем осмелев, я наступил на чудовище обоими передними копытами, оно зашевелилось, но даже не попыталось схватить меня. Тогда я решился отбежать чуть в сторону от хозяина, и снова не произошло ничего плохого. Вскоре я по-прежнему весело носился по лугу; чудовище то появлялось у меня под ногами, то исчезало, но не причиняло никакого вреда. Рядом с Мерионом я был в безопасности.
Именно тогда я полностью осознал всемогущество людей, о котором говорила мать. Я уверился, что всё им подвластно, и словно бы сам стал причастен к их необъятной силе, приглушившей страх, в котором от века живёт наше травоядное племя. Чёрное чудовище, ставшее моим почти постоянным спутником, перестало меня пугать: я видел, как такие же чудовища, только поменьше, таскаются за людьми, как верные собаки, но люди не обращают на них никакого внимания. И от многих других страхов избавила меня вера в человека. Даже в долгие зимние ночи, когда в шум дождя и ветра вплетался жуткий пронзительный волчий вой, от которого дрожь пробегала по всему телу, страх не овладевал мною безраздельно: я знал, что хозяин поблизости и сможет защитить меня от любой напасти.
***
Время неслось стремительно, как трава под мои копыта, когда я во весь опор мчался по лугу. Периоды дождей несколько раз сменились периодами жары, и для меня настала пора учёбы. Мерион из нескладного подростка превратился в высокого стройного юношу; люди находили его красивым, но не могу сказать, насколько это было верно – я всё-таки не ценитель человеческих статей. Молодой хозяин объезжал меня сам; всецело доверяя ему, я стерпел и жёсткие ремни уздечки, стягивающие голову, и гадкий металлический трензель, давящий на язык. Ещё хуже оказался чепрак: хотя он почти не причинял неудобства, всё мое естество противилось ноше на спине, порождающей древний страх перед хищником, мёртвой хваткой вцепившимся в холку, и мне стоило большого труда преодолеть желание покататься по земле. А когда я привык и к нему, Мерион сел на меня верхом.
Конечно, я уже много раз видел, как люди садятся на спину и моей матери, и другим лошадям, и знал, что такое предстоит и мне; но когда это произошло, я ничего не смог с собой поделать. Все древние страхи разом выплеснулись наружу; не успев даже понять, что делаю, я встал на дыбы, а когда Мерион, наклонившись вперёд, сжал ногами мои бока, изо всех сил наподдал задом. Мерион кубарем слетел на траву, а я отскочил в сторону, глядя на него с испугом и упрёком. Он поднялся, отряхнул одежду, почесал ушибленное плечо и подошёл ко мне.
– Не бойся, Букефал, не бойся, – говорил Мерион, гладя мою морду. – Так надо. Тебе понравится, вот увидишь.
Он поднёс к моему носу кусок посоленного хлеба, но когда я потянулся к лакомству, спрятал обратно в сумку.
– Нет, малыш, угощение надо сперва заработать.
Ещё несколько раз он взбирался мне на спину и снова оказывался сброшенным на землю; наконец, я смирился и осторожно двинулся медленным шагом, неся хозяина на себе. Было неудобно, но терпимо, да и Мерион ехал очень умело, все движения его тела в точности совпадали с моими. Если бы у нас, лошадей, были боги, подобные человеческим, я возблагодарил бы их за то, что мне не довелось почувствовать на себе неумелого наездника. Я ведь видел, как это бывает: на нашем лугу пасся старый мерин, на котором учились ездить верхом младшие братья хозяина. Было совершенно невыносимо смотреть, как неуклюже, словно набитые мешки, подпрыгивали они на спине бедняги.
Наша первая поездка была недолгой: сделав по лугу несколько кругов, Мерион снял с меня узду и чепрак и угостил обещанным хлебом. На другой день мы ездили дольше, и хозяин время от времени пускал меня рысью. Я понемногу привыкал к ощущению его тяжести на спине, учился понимать движения поводьев и ног Мериона, указывающих, куда и как быстро мне надо бежать. И вскоре я понял, как прав был хозяин, когда сказал, что езда верхом мне понравится. Никогда не забуду, как мы мчались во весь опор по стремительно убегающей под ноги траве, и я впервые в жизни бежал не просто забавы ради, а повинуясь направляющей воле человека, продолжением которой я теперь стал. Словно необоримая воля хозяина, с которым мы стали единым целым, несла меня вперёд, – что перед этим наши прежние детские игры!
***
Боевому искусству обучал меня Теллеас, отец Мериона – мой молодой хозяин ведь ещё не бывал в сражении. Это было нелегко, но теперь, когда я узнал, как радостно может быть подчинение человеческому могуществу, я стерпел и тяжёлый массивный боевой трензель с больно впивающимися в язык и нёбо кольцами и цепочками, и безжалостно сдавливающие губы псалии, и царапающие бока шпоры, а налобник и нагрудная пластина и вовсе не испугали меня. Я только шарахнулся от неожиданности в сторону, впервые увидев человека в доспехах: шлеме с гребнем и хвостом вроде нашего (и сделанного из наших же волос, как я понял, принюхавшись), и металлическом панцире с кожаными полосами вроде перьев на плечах и бёдрах, а ещё не мог понять, зачем мне подстригли гриву так коротко, что она стала похожа на щётку.
Приёмы в сражении были те же самые, что используем мы в драке или для защиты от хищников: надо было кусать врага или, вскинув передние ноги, с размаху обрушиваться на него всем весом. Отличие только в том, что если хищников мы бьём в спину, ломая хребет, человека приходится бить в голову, попасть в которую и так непросто из-за небольших размеров, к тому же враг мало того, что уворачивается, но ещё сам норовит ткнуть тебя чем-нибудь острым, и надо успеть нанести удар прежде, чем тебя пырнут в брюхо. Усвоив, что от меня требуется, я лихо разносил одетое в старый панцирь чучело с наполненным водой глиняным горшком вместо головы. Когда я обучился, тренироваться на мне начал Мерион, с разгону поражая копьём или рубя мечом то же самое чучело, которое тянул за верёвку раб, чтобы оно поворачивалось, как настоящий противник.
Наконец мы были готовы к войне и ждали её с огромным нетерпением. Я представлял, как Мерион, сверкая доспехами на солнце, выйдет из дома, и все остальные тоже выйдут проститься с молодым хозяином; как отец вручит ему копьё и скажет напутствие, мать обнимет на прощание; как он сядет на меня, тоже облачённого в доспехи, и мы торжественно выедем за ворота, а младшие братья Мериона побегут за нами до… впрочем, я тогда ещё не бывал нигде, кроме своего любимого луга и окрестностей дома, и не мог представить, до каких пределов проводят хозяина братья.
Но получилось почти совсем не так: Мерион вышел, одетый в длинный плащ и шляпу с большими полями, а его доспехи – впрочем, как и мои – были навьючены на мула; и проводить его вышли только отец с братьями. Теллеас сказал что-то вроде: «Хоть ты и достиг совершеннолетия, но только побывав в бою, можешь считаться мужчиной» и вручил сыну копьё, которое тут же навьючили на вёзшего доспехи мула, Мерион сел на дорожную лошадь, а меня повёл в поводу раб. Братья мерионовы, правда, бежали за нами до поворота дороги. Вот и все проводы.
А когда через несколько дней мы прибыли на место, то увидели не два блистающих доспехами войска, выстроившихся друг против друга, а просто луг вроде моего родного, на котором стояли шатры, а между ними расхаживали люди. Мерион поговорил с одним, потом вошёл в самый большой шатёр, через некоторое время вышел и велел рабам разбивать наш собственный, а меня пустили пастись вместе с другими лошадьми. Так началась моя военная карьера.
Удивлённый, я стал расспрашивать других лошадей, многие из которых явно не впервые были на войне, когда же мы пойдём в бой. Крупный серый жеребец с глубоким шрамом поперёк морды важно сказал, что уже скоро, потому что он сам слышал от своего хозяина, будто варвары спустились с гор. Когда я спросил, кто такие варвары, он ещё более важно ответил тоном, каким говорят с несмышлёными жеребятами, что это враги. Я сказал, что это и так понятно, а я хочу знать, что это за враги, но серый сердито ответил, что это не моего ума дело и вообще людям виднее, с кем воевать. Видимо, он сам не знал, кто такие эти варвары.
Другие лошади начали поучать меня, как вести себя в бою, а потом гнедой в белых чулках спросил, не видел ли я по дороге хоть каких-нибудь кобыл, а когда я ответил, что нет, со вздохом сказал, что согласился бы даже на низкорослую косматую мохноногую варварку с репьями в нечёсаной гриве. И у нас начался жеребячий разговор, продолжавшийся почти до утра.
На следующий день никакой враг не появился, и в последовавший за ним тоже; не могу сказать, что я был недоволен: мне понравилось пастись на новом лугу, где трава была почти такой же вкусной, как на моём родном, и играть с моими новыми друзьями. Некоторые жеребцы попытались было задираться, но я быстро проучил нахалов, и больше меня не трогали.
***
Наш лагерь был расположен на берегу широкой реки. В самое жаркое время дня Мерион водил меня купаться в неглубокую заводь, по берегам которой росли старые раскидистые ивы. Я галопом влетал в воду, поднимая фонтаны ослепительно сверкающих на солнце брызг, и заходил по шею, а Мерион соскальзывал с моей спины и принимался плавать и нырять. Я же, напившись, выходил на берег и щипал траву, которая здесь была особенно сочной. Если это и есть война, думал я, то пусть она продлится подольше.
И вот однажды, придя к реке, мы увидели, что наше укромное местечко занято: какой-то юнец, на вид немногим старше хозяина, купал в заводи пегого коня ужасно нелепой масти – по белой шерсти шли крупные чёрные пятна, одно захватывало всю правую половину морды и правое же ухо и спускалось до середины шеи, ещё одно от правого плеча до колена, потом клякса на боку, спускающаяся под брюхо, и, наконец, весь круп тоже был чёрным, за исключением белого хвоста. Мерион крикнул:
– Эй, ты, убери эту пёструю корову из моей заводи, пока она не замутила всю воду!
– Можешь сам убираться хоть к Аиду, – дерзко ответил незнакомец, – на своём вороном, которого ты, не иначе, выпряг из его колесницы!
– Если ты не трус, – сказал Мерион, спрыгивая с меня и сбрасывая одежду, – мы решим этот спор в честной борьбе!
– Идёт, – согласился другой юноша, вылезая на берег со своим пегим. Я смотрел на них с подозрением: а может, это и есть враг, мы же на войне? Пегий прижал уши и захрапел, я ответил тем же, но до драки у нас не дошло: мы предоставили выяснять отношения хозяевам. Они возились в грязи у берега нагишом и вскоре вымазались ею с головы до пят, кувыркаясь так, что не всегда можно было понять, кому принадлежат те или иные руки и ноги, высовывающиеся из этого клубка. Победил чужак, который был меньше ростом, но быстрее и увёртливее: поймал в захват шею Мериона и уселся на него верхом.
– Ну что, победа за мной, – сказал он весело, – но я великодушен и позволю тебе выкупаться в моей заводи, нам обоим это необходимо. Реки хватит на всех.
Отпущенный Мерион встал, красный и злой, и, кажется, собирался идти смывать грязь где-нибудь в другом месте, но посмотрел на улыбающегося победителя и вдруг сам расхохотался:
– Ты прав, клянусь Гераклом – если мы явимся в таком виде в лагерь, распугаем всех варваров, и воевать будет не с кем!
Так в жизнь хозяина вошёл Хармид, сын Диотима, ставший его ближайшим другом до… но я обещал не забегать вперёд. Его пегого жеребца звали Белохвостый; мы с ним подружились и вместе паслись, отгоняя мух друг от друга, или бегали наперегонки по лугу, пока хозяева купались в реке. Накупавшись, они растягивались нагишом на траве, и однажды я стал свидетелем странной сцены.
Сначала я подумал, что они снова собрались бороться: Мерион и Хармид тесно прижались, обхватив друг друга руками, и, кажется, обнюхивались – их носы и губы соприкасались. Потоптавшись какое-то время, они расцепились, оба раскрасневшиеся и сопящие, фаллосы их встали торчком и слегка увеличились; но с моим, в рабочем состоянии доходящем до бабок, было, конечно, не сравнить. Я понял, что хозяин с другом будут совокупляться, и удивился: ведь они же оба самцы! У нас, животных, такое иногда случается, когда один самец хочет утвердить превосходство над другим, но ведь Мериону и Хармиду уже не было нужды выяснять отношения. Потом вспомнил, что слышал от того гнедого в чулках, интересовавшегося кобылами, будто люди совокупляются не только для получения потомства, но и ради удовольствия, и стал с любопытством наблюдать, как это будет.
Мерион нагнулся и ухватился руками за ствол дерева, Хармид раздвинул ему ягодицы, сунул фаллос в зад и начал равномерно двигать бёдрами. Уж не знаю, какое удовольствие они от этого получали, потому что оба громко стонали, а потом начали кричать, но постичь необъятность и сложность человеческого разума невозможно, это я давно понял. Как бы то ни было, совокуплялись они то и дело, в самых разных позах: Мерион то стоял на четвереньках, а Хармид пристраивался сзади, то лежал на спине, закинув ноги другу на плечи, и много ещё всякого выдумывали они, но я вскоре перестал обращать на них внимание и щипал себе траву или играл с Белохвостым.
За всем этим мы совсем забыли о войне; но однажды, когда мы уже по темноте возвращались в лагерь, и хозяева читали друг другу стихи – они очень любили это, и я даже запомнил множество, – навстречу выбежали взволнованные люди, крича, что варвары сожгли три деревни поблизости, и завтра мы выступаем. Их возбуждение передалось и нам, Мерион готов был ринуться в бой прямо сейчас, но его удержали: в темноте преследовать врага было невозможно. Успокоиться он, конечно, не смог и до утра не сомкнул глаз вместе с Хармидом.
Приведя в порядок оружие и доспехи, они вернулись на берег нашей заводи и уселись под нависавшими шатром ветвями старой ивы. Мы с Белохвостым паслись неподалёку и слушали, как Хармид доказывает Мериону преимущество в конном бою изогнутого меча – кописа над прямым – ксифосом:
– Сверху удобнее рубить, а не колоть, а для рубки изогнутое лезвие лучше. Будет как у Гомера:
…не выдержал череп удара,
Весь раскололся; упали на землю глаза Кебриона
В пыль пред ногами его. И сам, водолазу подобный,
Он с колесницы свалился, и дух его кости оставил.
– Кебриона убили камнем, – возразил Мерион. – А если рубануть по голове, прикрытой шлемом, недолго и меч сломать, как Менелай в поединке с Парисом. Рубить лучше по шее:
Ликон поразил Пенелея
В шлем густогривый по гребню, но меч обломился у ручки.
В шею тогда Пенелей под ухом ударил Ликона.
Врезался в шею весь меч, голова опрокинулась набок,
Только на коже держась, и сила покинула члены.
– Пожалуй, в голову лучше бить копьём, – ответил Хармид. – Сам посмотри:
Идоменей Ериманта ударил безжалостной медью
В рот. Под мозгом внизу пробежала блестящая пика,
Белые кости врага своим острием расколола,
Выбила зубы ему. Глаза переполнились кровью
Оба. Она изо рта, из ноздрей у него побежала.
– Или в живот, – добавил Мерион. – Вот так:
Астеропея в живот близ пупка он ударил. На землю
Вылилась внутренность вся, захрипел он, глаза затянулись
Смертною тьмой.
Или так:
Попал он в то место,
Где грудобрюшной преградой охвачено плотное сердце.
…
На грудь наступивши ногою,
Вытащил пику Патрокл с грудобрюшной преградою вместе,
Душу и жало копья одновременно вырвав из тела.
– Это если противник без панциря, – не согласился Хармид. – Нам всё же не тягаться с Патроклом…
– Думаешь, завтра так и будет? Как писал Гомер, как говорят старики?
Мне самому, заразившемуся их нетерпением, хотелось знать, какова же будет эта пресловутая война, о которой столько говорили. Как оказалось, привирали, и немало.
Утром мы облачились в доспехи и выступили из лагеря. Нестерпимое напряжение висело в воздухе, я фыркал и встряхивал головой, будто оно действительно мешало мне дышать, и моя тревога ещё усугублялась хозяйской, которую я ощущал по его вдруг ставшим нечуткими рукам. Так мы ехали невыносимо долго мимо рощ и полей; потом я и другие лошади почувствовали запах дыма, и врождённый страх перед степным пожаром ещё усилил моё беспокойство, так что Мерион с трудом мог меня сдерживать. За тополёвой рощей мы увидели догоревшие, но ещё дымящиеся дома и прибавили ходу, хотя всё давно было кончено.
Там, в сожжённой деревне, я впервые увидел мертвецов. Это было к лучшему, потому что отчасти подготовило меня к зрелищу смерти, но тогда я испытывал безотчётный ужас, и только рука хозяина, сама дрожащая, удерживала меня, не позволяя шарахаться от убитых, над которыми уже жужжали целые рои мух. Но через женщину в узком проходе между изгородями можно было только перешагнуть, и я стал как вкопанный, не в силах этого сделать. Она лежала поперёк дороги, и даже сквозь заливавшую тело кровь, уже почерневшую и запёкшуюся, было видно, что обе груди у ней отрезаны. Из широко распоротого живота вывалился в пыль клубок внутренностей: тусклые синевато-серые кишки, подхваченные какими-то плёнками, дряблая печень и что-то ещё, что я не разобрал. Рядом лежал совсем ещё маленький ребёнок, голова его тоже была в крови и совершенно сплющена, в слипшихся волосах были видны осколки костей. На кольях изгороди засохла клякса из мозгов и крови. Ребёнка ударили о неё головой, схватив за ноги; я потом видел, как это бывает. Когда мы, в свою очередь, жгли селения тех варваров, наш вожак, то есть, командир, приказал не брать пленных. Помню, как мы с Мерионом преследовали мечущуюся по обширному двору женщину; она так уворачивалась – я не раз замечал, как страх придаёт человеку необыкновенную силу и ловкость, – что хозяин всё не мог ударить её мечом (копьё он уже сломал о кого-то, то есть, в ком-то). Наконец он сумел нанести удар, да так искусно, что разрубил жертву почти до пояса. Это, правда, был единственный раз, когда я видел такое, хотя впоследствии слышал немало хвастливых россказней, как противника – да ещё в панцире! – разрубали почти или вовсе пополам. Может быть, у кого-то и впрямь получалось такое, но у хозяина вышло всего один раз, и то с женщиной, на которой доспехов, разумеется, не было. Да и то на мече потом обнаружилась приличная зазубрина, и Мерион здорово рассердился. У стены лежало вверх дном большое корыто, и из-под него доносился детский писк. Мерион перевернул корыто – под ним прятались два варварёнка, уже умевших ходить, взял их за ноги – по одному в каждую руку – и ударил головами о стену; звук был похож на тот, с которым разбивается глиняная посуда. Один прежде ещё ухитрился цапнуть его за руку, и ранка потом долго гноилась – хозяин был тогда не очень опытен и не знал, что так лучше расправляться только с младенцами, а тех варварят, которые уже встали на ноги, лучше бить оружием: эти волчата очень рано становятся зубастыми.
Но всё это было потом – опять я ускакал вперёд в своём рассказе, а тогда я в ужасе храпел и пятился от трупа, не замечая раздирающего рот железа, пока, наконец, Мерион не пришпорил меня так, что я перемахнул через тело одним длинным прыжком.
Покинув разорённую деревню, мы двинулись по следам варваров по всхолмленной, поросшей редким кустарником местности, а потом внезапно…
…внезапно начался бой, безо всякого долгого построения, как обычно и бывает в стычках с варварами, но тогда я этого ещё не знал. Просто вдруг знакомый уже шум похода, – шаги, звяканье сбруи, разговоры, – перекрыли дикие вопли и грохот копыт, и я увидел мчащихся на нас разрозненную группу всадников на низкорослых мохнатых лошадках. Не помню, Мерион ли послал меня вперёд, или я сам рванулся, – я вообще немногое помню из этого боя; говорят, так и бывает в первый раз. Помню, что Хармид скакал рядом, но вскоре отстал: Белохвостый был тяжелее и медленнее меня, и что все кричали едва не громче варваров, а потом расстояние меж нами и врагом сократилось в мгновение ока, и мы сошлись вплотную.
Не помню ни лица своего первого врага, ни масти его лошади – кажется, он был тоже молод и неопытен, – по крайней мере, его удар, пришедшийся мне по голове, не причинил вреда, только налобник наполовину оторвался и повис на ремне. Я потерял возможность видеть левым глазом и закружился на месте, но хозяин оторвал налобник совсем и отшвырнул в сторону – как раз вовремя, потому что на нас налетел следующий враг (кто сразил первого, проскочившего мимо нас, потому что Мерион тоже промахнулся, я не видел). На этот раз я сумел ударить его низкорослую лошадку грудью так, что она завалилась набок, но варвар успел соскочить, даже не выпустив из рук копья. Я попытался нанести удар ему в голову, но промахнулся – надо было опасаться его копья – и попал по нагрудной пластине, которую эти варвары носили вместо панциря; копыто впечаталось в металл с гулким ударом. Враг потерял равновесие и сел на землю; добить его было теперь легко, но я снова промахнулся и попал по ноге. Раздался влажный хруст, похожий на тот, который раздаётся, когда наступаешь на лежащую в грязи ветку, и варвар завопил так, что слышно было даже в ужасном шуме боя. Я, забыв обо всём, собирался ударить ещё раз, но Мерион дёрнул повод, разворачивая меня к новому врагу. Я вцепился зубами в шею его коня, а хозяин ударил копьём – не знаю, куда он попал, помню только мелькнувшие в воздухе ноги варвара. Потом помню оскаленную лошадиную морду и за ней – такое же оскаленное вражеское лицо. Мерион ткнул копьём в это лицо, но попал в шею лошади; отчётливо помню сухой хруст, с которым сломалось древко и как я удивился, что расслышал его в шуме свалки. Лошадь завизжала так, что я встал на дыбы; к нашему счастью, варвару на раненой лошади тоже было не до драки. Откуда-то сбоку вынырнул Хармид и хватил варвара по шее мечом, и это было действительно как у Гомера: голова запрокинулась назад, будто крышка посудины, и струя крови ударила из перерезанных вен так, что залила Хармиду и лицо, и весь панцирь спереди, а уж Белохвостого после боя насилу отчистили. Мерион ударил другого противника обломком копья, даже не сообразив перевернуть его и действовать втоком, но вышло удачно: обломок вонзился точно в глаз, и варвар опрокинулся под копыта. И тут бой, который был всего лишь короткой стычкой, закончился.
Мы растерянно озирались по сторонам, ещё не веря, что это всё; я был совершенно мокрый от пота и дрожал всем телом, и не меньше моего дрожал Мерион, когда старшие товарищи начали его хвалить и в шутку просить оставить врагов и для них. Хармид тоже получил свою долю похвал, и тут кто-то заметил, что варвар, лошадь которого я сбил с ног, пытается уползти.
– Давай, заканчивай, что начал, – велел командир, вручив Мериону целое копьё.
Мы подскакали к раненому варвару, и Мерион ткнул его копьём почти наугад, но руки у него так тряслись, что он только распорол ему бок. Второй удар лишь слегка оцарапал жертву: варвар, хотя из ноги, на которую я наступил, торчала кость, и конечность беспомощно волочилась, всё-таки сумел откатиться в сторону. Третий вообще пришёлся в землю, и товарищи начали осыпать Мериона насмешками. И тогда ударил я.
Этот удар вышел куда лучше, чем предыдущие: я попал правым копытом точно в голову. Было не совсем так, как во время тренировок, когда я разбивал горшки с водой, заменявшие чучелу голову. Вместо звонкого треска раздался хлюпающий хруст, и мозги не выплеснулись наружу, как вода, а просто вывалились дрожащей серо-белой массой, похожей на прокисшую кашу. Глаза тоже не выпали совсем, как в тех стихах Гомера, только левый выскочил из глазницы и повис на жилке. Мерион закашлялся, и я уж подумал, что он извергнет съеденное – с людьми такое бывает – прямо мне на голову, но он как-то справился, хотя когда слез с меня, лицо у него было примерно такого же цвета, как у тех убитых в деревне.
Потом мы, конечно, привыкли. И сколько бы ни полнилась моя военная жизнь трудами и опасностями, я научился находить свою прелесть и в ней. Став опытными бойцами, мы с Мерионом превратились в один отлаженный механизм, превосходивший даже то единение, что возникало во время скачки, и в бою я теперь угадывал не только движения хозяина, прежде чем они зарождались в его мышцах, но, кажется, и самоё мысль. И одно предвкушение этой слаженной работы наполняло меня таким радостным возбуждением, которое человек, наверное, назвал бы божественным.
***
…И сейчас я снова полон этим радостным предвкушением. Я давно не был в сражении, и с нетерпением жду, как завтра снова услышу зов боевой трубы, как, растворившись в могучей лавине коней и людей, понесусь на врага, подобно тому, как расплёскивается по берегу неукротимый вал бушующего моря, сметая всё на своём пути. Как снова стану продолжением воли своего нового хозяина.
Серебряный лунный диск медленно сползает за край гор. Собачий вой затихает, и безмолвие ночи накрывает поляну, только едва слышно шелестит в траве и листьях предутренний ветерок, и время от времени с лёгким стуком падают с дуба жёлуди.
Гефестион ловит один на лету и, подбрасывая на ладони в такт речитативу, декламирует:
… под Пелидом божественным твердокопытные кони
Трупы крушили, щиты и шеломы: забрызгались кровью
Снизу вся медная ось и высокий полкруг колесницы,
В кои, как дождь, и от конских копыт, и от ободов бурных
Брызги хлестали; пылал он добыть между смертными славы,
Храбрый Пелид, и в крови обагрял необорные руки.
– Я буду достоин славы предка, – отвечает Александр. – Нет, я её превзойду! Вот только найдётся ли для меня поэт, сравнимый с Гомером?
Они тоже любят читать наизусть Гомера.
И наверное, как и те двое, давно ставшие бесплотными тенями на асфоделевых полях Аида, они сейчас гадают, будет ли завтрашний бой похож на воспетые Гомером.
В такие минуты мне жаль, что я не умею разговаривать – сколько всего я бы мог рассказать Александру! Но, может быть, и не стоит об этом жалеть – никакие рассказы не заменят опыта, который каждый должен приобрести сам. Но зато я могу помочь ему своим собственным опытом и умением. Я ведь давно уже не тот горячий молодой жеребец, сломя голову бросающийся на врага.
Они сидят рядышком, юные и бессмертные – по крайней мере, на эту ночь их бессмертия хватит, – уверенные, что завтрашний первый бой не станет для них последним. И я сделаю всё, что в моих силах, чтобы это было так. Для меня ведь это будет уже не первый бой, а …какой же он будет по счёту?
Впрочем, я всё равно не умею считать.
@темы: Античность, Моё творчество, Моё творчество - АМ, Древняя Греция, Александр Македонский, Александр Великий